В сердце тьмы
Шрифт:
— Никогда не стоит дразнить святого человека, — пробормотал Маврикий. — Правда не стоит, — повторил он, не обращая внимания на гневный взгляд Ситтаса. Осушил кубок — Спроси у любого крестьянина.
На следующее утро двое полководцев отправились вместе с Иоанном Родосским на тренировочное поле. Они горели желанием поэкспериментировать с гранатами. Маврикий ждал их там с дюжиной добровольцев из крестьян. Вначале сирийцы довольно сильно нервничали. Даже после того, как их мастерство в метании гранат получило одобрение полководцев, молодые люди терялись в компании таких благородных господ.
Однако вскоре появился Михаил Македонский. Он ничего не сказал ни полководцам, ни крестьянам. Но Маврикий с интересом наблюдал, как присутствие монаха изменило сирийских ребят, превратив их в молодых орлов в присутствии огромных мышей.
К середине дня молодые орлы уже свободно спорили с огромными мышами.
Конечно, не о тактике или военных построениях. (Хотя сирийцы на самом деле дали кое-какие ценные советы по практике метания гранат. Большая их часть касалась запалов и их длины.) Молодые люди не были дураками. Необразованными и неграмотными — да. Глупыми — нет. Они не притворялись, что лучше понимают военное дело, чем такие люди, как Ситтас и Гермоген. (И в особенности — они имели свой крестьянской взгляд на такие вещи — Маврикий.)
Но у них имелось вполне определенное мнение о казармах и военных лагерях. Их детям казармы не понравятся, хотя, не исключено, они получат удовольствие от проживания в шатрах лагерем. Их женам не понравится ни то, ни другое, но жены вытерпят лагерь. Они — простые женщины. Практичные.
Однако казармы просто не подойдут. Никакой личной жизни. Неприлично. Их жены — простые женщины, но приличные. Они не те шлюхи, которые увязываются за армией.
Сирийцам требовались хижины. Каждой семье — свою хижину. (Конечно, для походных лагерей подойдут шатры.)
Полководцы объяснили абсурдность такой организации. Нарушение военной традиции.
Крестьяне объяснили абсурдность военной традиции.
В конце, под пристальным взглядом монаха, молодые крестьяне переспорили полководцев. Монах улыбался.
Никаких хижин — никаких гренадеров.
В усадьбе тем временем проходило еще одно столкновение характеров. Другим образом.
— Это слишком опасно, Антонина, — настаивал епископ. — Я так думал прошлой ночью и думаю сегодня. А сегодня еще больше уверен в этом. — Он отодвинул тарелку с едой. — Смотри! — укоризненно кивнул на тарелку. — Я даже потерял аппетит.
Антонина улыбнулась, глядя на упитанного епископа. Несмотря на то, что Антоний Александрийский несомненно жил просто и скромно, его никто никогда не мог назвать аскетом. По крайней мере в том, что касалось приема пищи.
Она пожала плечами.
— Может быть, да. Однако уверяю тебя, Антоний, малва сейчас не принесут мне зла. Ни в коем случае. Я — их гордость и радость. Они во мне души не чают.
Епископ упрямо уставился на не съеденный завтрак. Антонина вздохнула.
— Неужели ты не можешь понять, Антоний? После того как Аджатасутра «поймал меня в капкан» — и какой это был капкан! — ведь целых два дьякона слышали, как я призывала к смерти Юстиниана! — малва держат меня в тисках. Как они это видят. Они попытаются выжать из меня все, что возможно. Перед моим отъездом из Константинополя они вытянули из меня все, что мне известно о внутренней политике ипподрома.
Антонина на мгновение замолчала и скорчила гримасу.
— Я до сих пор не знаю, почему их так заинтересовал этот вопрос. Матерь Божия, пока я росла, я только и слышала от отца о соперничестве на ипподроме. Этот из Голубых сделал это, а тот из Зеленых сделал то. Эти Голубые — просто клоуны, но следи внимательно за теми Зелеными.
Она вскинула руки в отчаянии.
— Мне даже пришлось расспросить нескольких старых приятелей отца — по крайней мере тех, кого удалось разыскать в. Константинополе, — чтобы мои знания о борьбе на ипподроме были свежими. Боже праведный, ну и жалкие бандиты!
— Они были рады снова увидеть тебя? — спокойно спросил Антоний. — После стольких лет?
Антонина выглядела удивленной. Затем улыбнулась, довольно весело.
— Сказать по правде, они меня чуть ли не облизали. Местная девчонка выбилась в люди, а тут возвращается навестить старых друзей. Я даже не представляла, насколько Велисарий популярен в их кругах.
Она пожала плечами.
— Так что в конце концов мне удалось предоставить Балбану все детали о том, чем занимаются обитающие у ипподрома банды. И я до сих пор не знаю, зачем малва…
— Интерес малва не случаен, Антонина, — перебил Антоний Александрийский. — И я не стал бы называть его странным. Этих головорезов в Константинополе — тысяч двадцать или тридцать. Потенциально — не такая уж незначительная военная сила.
Антонина фыркнула.
— Головорезы с ипподрома? Не дури, Антоний. О, конечно, они представляют достаточно серьезную угрозу в уличной драке. Но против катафрактов? Кроме того, они примерно в равном количестве разделены на Голубых и Зеленых. Скорее они будут сражаться друг с другом, чем выполнять то, что от них захотят малва.
Епископ потер большой и указательный пальцы друг о друга. Древний жест означал одно: «деньги».
Антонина вопросительно склонила голову.
— И Ирина так думает. Но я считаю, что она переоценивает силу банд, даже если малва и удастся их объединить взятками. — Она покачала головой. — Достаточно об этом. По крайней мере сейчас малва требуют от меня каких-то разумных секретов. К тому времени, как я вернусь в. Константинополь через несколько месяцев, я должна представить им в деталях все данные о военных подразделениях на востоке. Всех подразделениях, не только здесь в Сирии, но также и в Палестине. И даже в Египте. — Антонина улыбнулась. — Или… — египтянка многозначительно замолчала.
Антоний уставился на нее, все еще оставаясь серьезным Антонина перестала улыбаться.
— Тебя волнует это «или», не так ли?
Антоний глубоко вздохнул.
— На самом деле нет. По крайней мере не очень.
Он встал из-за стола и стал медленно прогуливаться из угла в угол.
— Боюсь, ты не полностью понимаешь, чего я опасаюсь, Антонина. Я согласен с тобой насчет малва. По крайней мере на текущий момент они совсем не собираются приносить тебе какой-то вред.
Антонина нахмурилась.