В сутках двадцать четыре часа
Шрифт:
— Красная гвардия!.. Милиция!..
— Проходи!
И снова тихо, темно. Только кое-где блеснет лучик света из занавешенного окна. Там, за тяжелыми портьерами, в душных, пропахших нафталином и лампадным маслом комнатах хозяева особняков пережидали революцию. Москва засыпала. Но вдруг на Тверской от Скобелевской площади пробежали какие-то тени. Тишина разорвалась душераздирающими криками: «Караул! Ограбили!»
Тускло блеснул ствол маузера.
— Руки вверх!
Задержанные торопливо полезли в карманы.
— А ну, не балуй! Руки! Выше руки! — потребовал Трошин.
— Ты кто такой, чтобы грозить мне пистолетом! — истерично закричал один из задержанных, длинный, с черными усиками. — Что тебе от нас надо?
— Я комиссар рабочей милиции. — Трошин осветил задержанных лучом электрического фонарика. Те трусливо сжались, длинный прикрыл лицо воротником пальто. — Чего прячешься, Американец, аль не признал? Андрей. Обыщи.
Иванов закинул винтовку за спину и подошел сзади к бандиту.
— Два шага в сторону, — скомандовал Иванов.
Андрей держался с грабителями так, словно всю жизнь только этим и занимался. Говорил уверенно, строго. Его руки рабочего человека, еще со следами окалины на ладонях, добросовестно прощупали рукава. В кармане у задержанного что-то зазвенело.
— Товарищ комиссар, — радостно воскликнул Андрей, — нашел! Пистолет и золотые пятирублевки. Вот контра! Деньги-то николаевские тебе зачем? — добродушно спросил Иванов у Американца. — Деньги скоро новые будут, наши, советские.
— Не твоего ума дело, телок!
— Ну ты, потише. А то ведь могу и в зубы дать!
Иванов связал бандиту руки за спиной. У второго бандита Андрей нашел за голенищем сапога финку. Дежурный помощник принял от милиционера арестованных, обыскал еще раз, опросил и распорядился отвести в камеру.
Трошин прошел в канцелярию, зажег лампу-«молнию», подвешенную на толстой проволоке к потолку, сел за стол, где лежала анкета, которую нужно было срочно заполнить и передать в ревком. Анкета лежала уже третьи сутки, а Николай еще не написал ни строчки. Быстро, четко заполнил первую строку анкеты:
«Трошин Николай Александрович. Тридцать лет. Член РКП(б) с 1915 года».
«Какое участие принимал в революционном движении?» — спрашивалось в анкете. «Самое непосредственное, — отвечал Николай. — В 1905 году на Красной Пресне помогал дружинникам бить царских сатрапов». — «Образование?» — «Окончил церковно-приходскую школу». — «Воинский чин?» — «Унтер-офицер» — «Должность?» — «Начальник милицейского комиссариата города Москвы».
За каждой строкой анкеты вставало прожитое, пережитое…
Как будто прошли не годы, а только вчера уходил Николай с баррикады. Уходил не один, а с раненым товарищем. Товарищем был нынешний председатель ревкома Игнатов. На день они укрылись в каком-то подвале, а к вечеру со знакомым крестьянином уехали в Бронницы. Было это зимой 1905 года. Много воды утекло с тех пор. Не думал, не гадал Трошин, что будет работать в милиции, а вот довелось.
Получилось это так. В 1913 году призвали Николая на военную службу. Потом началась война. Два года в окопах кормил вшей. Незадолго до Февральской революции командовал полуротой пластунов под Луцком. Во время вылазки был ранен осколком германского снаряда в грудь, попал в госпиталь. Только в июле встал на ноги. Команду выздоравливающих, в которой находился Трошин, направили в Москву. Здесь и разыскал его Евдоким Николаевич Игнатов. Сам он работал на заводе. Встречались они не часто, но регулярно. И вот однажды Игнатов как бы между прочим сказал:
— Неплохо бы тебе поступить в милицию Керенского. Солдат туда охотно берут, работа, можно сказать, интеллигентная.
— Чего я там не видал? Городовым мне быть ни к чему.
— Затем, что там скоро наши люди понадобятся, — ответил Игнатов. — Керенский долго не продержится. Партии везде сейчас нужны свои люди. Таково мое мнение и мнение товарищей. Ты что, думаешь делать революцию в белых перчатках?
В октябре Трошин поступил в комиссариат.
Николай поймал себя на мысли, что он в течение дня никак не может отвлечься от происшествия. Будь оно трижды проклято, все егоровское наследство! Ну что он будет делать, если не отыщутся родичи купца?!
«Нет, родичи отыщутся, — подумал Трошин. — Богач ведь! Как не быть родственникам? Купцы — народ крепкий, многосемейный…» Он очень хотел, чтобы у Егорова нашлись родственники, они могли снять с него эту заботу.
Вопросов в анкете было много. Николай впервые так подробно писал о своей жизни. Закончив, Трошин встал из-за стола, потянулся. Отодвинул штору. Над Москвой занимался рассвет. Домой идти было уже поздно.
В четверть восьмого ему сообщили, что пришел первый посетитель.
«Ну вот, на ловца и зверь бежит, — подумал Николай. — Видно, ошибся тогда дворник. Купеческий род жаден до денег. Эко в какую рань пожаловал».
— Входите!
Вошла работница с кожевенного завода. Лицо у нее было расстроенное, заплаканное.
— Товарищ начальник, — заголосила она с порога. — Сын у меня, Колька, из дому убег. Второй день нет его. Пропал! Надежда моя, мой кормилец на старости!
— Да перестань реветь-то. Фамилия? Лет ему сколько?
— Николай, Николай Ступин, — всхлипывала женщина. — Четырнадцать лет.
Женщина запричитала громче. Трошин замахал руками.
— Ну хватит! Перестань! Разыщем сына! Ну, сказал, разыщем…
Работница ушла.
Трошин собрался сбегать в столовку позавтракать, но позвонил из ревкома Игнатов, и Николай, засунув в карман пайку хлеба, поехал с сотрудниками в Газетный переулок производить обыск на квартире спекулянта, торговавшего крупчаткой и сахаром.
Трошин взял с собой Андрея Иванова и еще четверых милиционеров. Произвели обыск, изъяли двести голов сахара и пять мешков крупчатки. Сахар у спекулянта был спрятан в стене, в нише, а крупчатку Андрей отыскал в огуречном чане. Два мешка муки милиционеры передали рабочим типографии, а остальное отвезли в приют ребятишкам. Так распорядился Игнатов.