В тумане
Шрифт:
Раздаются два «предупредительных» свистка. «Тихий ход!» — летит команда в машину.
Пароход начинает идти медленней, точно ощупью пробирается он вперёд.
— Намётку надо, — говорит себе в бороду «Японский зять».
По сигналу выбегает «на верх» матрос и идёт к носу. «Не маячит! — слышен его крик… — Не маячит»…
— Яков, как можно гляди где столб, — приказывает Иван Акимыч, — как столб — так корму по нём поставим…
— Авось, дальше-то нет тумана, — выражает неуверенную надежду Яков, — только бы это место пройтить…
— Дожидайся, — бесстрастно замечает «Японский зять», — нет, брат, видно люди за тебя поспят…
Предупредительные свистки быстро следуют один за другим. Далеко ли, близко
— Это Волжский, а другой Булычёв, аль Якимовский, — говорит «Японский зять», прислушиваясь, — где-то «Анюта» наша застряла?..
— Сюда же придёт, — резонно замечает Иван Акимыч про нашего «попутчика», пароход другой компании, с которым нам тягаться не под силу.
Туман становится гуще: точно молоко разлито в воздухе. В десяти шагах ничего не видать. Лёгкой дымкой ползёт туман подле парохода, тонкими струйками забирается даже к нам на верх и «курится» по палубе. Дышишь чем-то влажным, влажное украдкой забирается за воротник. Вверху небо совсем светлое. На востоке, где уже, верно, встало солнце, на том месте, где ему надо быть — красноватое расплывшееся пятно. «Восемь… восемь», — возглашает намётчик. Пароход подвигается вперёд самым тихим ходом… Густые звуки свистков теряются, точно тонут в сплошном тумане.
IV
Я посылаю разбудить капитана, только на рассвете сменившегося: ему принадлежит право на «почёт» вахты в тумане. Он выходит через минуту, внушительный и серьёзный, пожимаясь от утреннего холода после тёплой каюты. Окинув опытным взглядом старого волгаря окрестность, закутанную в белое покрывало, он соображает несколько мгновений.
— Столб видели? — спрашивает он.
— Видали… Так корму по нём и поставили, — отвечает Иван Акимович.
— Пожалуй, снесло вправо, — замечает капитан.
— Всё может быть… А надо полагать, мы у верхнего красного бакена теперь.
— Семь… Семь с половина-ай! Семь!.. — раздаётся в это время с носа.
— Стоп! — командует капитан.
Пароход по инерции продолжает медленно двигаться.
— Семь с половина-ай, шесть… пять с половина-ай!.. — кричит намётчик.
— Якорь готов? — раздаётся зычный окрик капитана.
— Готов! — отвечает через мгновение матрос с носу.
Пароход в эту минуту останавливается совсем.
— Отдай якорь! — громко кричит капитан.
Тяжёлый якорь полетел в воду, разбрасывая брызги. За ним, с грохотом и лязгом вырывается якорная цепь. Пароход, проплыв несколько секунд назад, останавливается и немного заворачивает корму.
— Держит! — замечает Иван Акимович.
Капитан, оглядев внимательным взором доступное нам пространство и убедившись, что и другие пароходы стоят на якорях и нам неопасны, спускается вниз и велит подать самовар; ему не спать до тех пор, пока солнце не разгонит своими мощными лучами докучный туман.
Мы остаёмся «вахтить»…
V
Медленно идёт час. Мы проводим его в незатейливом отрывочном разговоре, причём он то и дело возвращается к тому, что нам особенно близко в эту минуту: к нашей неожиданной остановке.
Багажный забегает к нам полюбопытствовать, что и как. Я предлагаю ему остывшего чаю, но он благодарит и опять исчезает так же быстро, как и явился: точно спешит куда-то.
— Станет он «на воле» чай пить, — рассуждает «Японский зять», — у него, поди, свой давно заварен… в каюте-то поохотней…
— Мы всё знаем, — вставляет Иван Акимыч, — тоже и ему бы соснуть: не таковский — не уснёт ни в жизнь…
— Здесь что, — говорит «Японский зять», — здесь игрушки… Вот в окиане так туман — беда!.. Потому, главное, «определиться» нельзя. Инный раз сутками туман-то стоит. Вот и на поди! Может, за это время верстов за сто с курса сбились.
— Мудрёного нет, — замечает Яков.
— Главная причина — ко?мпас, — продолжает «Японский зять», — ко?мпас… Вы думаете, он что? Он только показывает где юг, где север, значит, направление какое держать. Ну, а если судно течением там что ли в сторону снесёт: этого ко?мпас твой не может указать.
— Как же тут действуют? — интересуется Иван Акимыч.
— А вот, как знаешь. Натурально, чуть туман рассеется, ждут полдня… в полдень солнце берут… Место, значит, своё чтобы определить.
— Солнце, значит, показывает?..
— Не солнце, инструмент такой есть: секстам прозывается… Им и руководствуют. А пока туман — что хошь делай!.. А якорь отдать, это ещё как Бог даст: инно место глубь страшенная: никакая цепь не хватит…
— Тошна дорога! — замечает Иван Акимович.
Сзади нас раздаётся далёкий свисток, протяжный, густой.
— «Анна» быть надо…
— Не лесопилка ли… Кто знает?..
VI
Проходит ещё полчаса. Солнце, должно быть, уже довольно высоко, судя по красному пятну, но туман так густ, что ничуть не рассеивается. Глаза от бездеятельного бодрствования начинают утомляться, и невольная дремота, с которой трудно бороться, одолевает понемногу. Сидишь-сидишь… Мысли блуждают где-то, далеко отсюда… Проносятся отрывки воспоминаний… Как-то забываешься… видишь себя совсем в другой стороне… То представляется зеленеющий лес, пение птиц… С кем-то близким и милым идёшь куда-то… Потом переносишься в город… слышишь шум уличного движения… Пережитое бродит в мыслях… Вздрогнешь — поднимешь отяжелевшие, точно свинцовые веки — оглянешься: тот же туман вокруг, тот же пароход неподвижной массой стоит в его облаках… И опять дрёма уносит мысль в иные края, в иное время… Знакомые лица, точно подёрнутые дымкой, дымкой «воспоминания», встают перед мысленным взором… Чувствуешь странную истому… на плечах точно какая-то тяжесть… и полубодрствующий мозг вызывает разные образы… Какое-то жуткое ощущение во всём теле… Усталая воля хочет направить внимание на близкую действительность, а дрёма не хочет её знать и возрождает в памяти воспоминания… Забываешься, где ты и кто ты… Опять видишь близких людей… Вот-вот хочешь чуть не вслух заговорить с милым, далёким существом… и слова не идут с языка… и опять вздрогнешь… оглядишься, неясно соображая… и видишь — белый туман вокруг… слышишь однообразный, заглушённый стук колёс парохода вдалеке… Это «белое наваждение» странно угнетает мысль… Невольно утомлённое воображение делает разные сопоставления… Белый туман исчезает, и вместо него расстилается белая пелена зимы, покрывшая однообразную равнину с синеющей лентой лесов на горизонте… Далеко-далеко чернеющей цепью тянется обоз по этой равнине… Потом видишь белые причудливые тучи, скользящие одна за другой по склонам пятиглавого Бештау… Вдали белым кружевом сверкает снеговой хребет, далёкое видение полузабытого Кавказа, навсегда врезавшееся в память… А вот на светлом зелёном фоне весеннего леса выделяется белая сельская церковь, над которой синеет безоблачное небо… От белой церкви воображение таинственной властью переносит в знакомую комнату, где стоит белый гроб… и в этом гробу, под белым серебристым саваном лежит та, которая покинула этот мир, покинула, исстрадавшись, всё, что было дорого и близко, для другого, неведомого мира, который так странно-чужд, так загадочно-непонятен человеческому уму… Цветы рассыпаны на белом покрывале… Она точно не умерла, но спит, только странно-спокойно её белое лицо, только грустно сжаты бледные уста и печать нездешнего «познания» уже легла на печальный, страдальческий облик… А за окнами пышно цветёт природа… Точно осыпанные снегом, белеют душистые жасмины, и аромат их, и аромат сирени врывается в комнату.