В волчьей пасти
Шрифт:
— SOS! SOS! Говорит лагерь Бухенвальд! Говорит лагерь Бухенвальд! Спешно нужна помощь! SOS! Говорит лагерь Бухенвальд!
Дойдут ли эти призывы?
В ту же ночь члены ИЛКа снова созвали руководителей групп Сопротивления. И снова сошлись они в одном из опустевших бараков. В связи с потерей групп советских военнопленных нужно было провести некоторую реорганизацию. Группы немцев, французов, чехов и голландцев, предназначенные для атаки района комендатуры, должны были сверх того взять на себя обязанности советских групп и штурмовать эсэсовские казармы.
Надежных
Бохов так и высказался. Его взгляд упал на Прибулу, и он без всякой связи объявил молодому поляку:
— Своим вечным нетерпением ты часто затруднял наше дело, но все-таки ты всегда соблюдал дисциплину. Я благодарю тебя за это, соратник и товарищ.
Бохов сел на стол, чтобы всем было хорошо его слышно.
— Вопрос о вооруженном восстании, — тихо начал он. — Его надо рассмотреть с двух сторон. Если фашисты опрометью кинутся удирать и уже не успеют ликвидировать лагерь, тогда нам не надо будет бороться. Если же они в последний час попытаются нас уничтожить, тогда мы должны будем бороться. Во всяком случае, фронт достаточно близок, чтобы отважиться на восстание. Ясно?
Никто не ответил, кое-кто кивнул, но все придвинулись ближе к Бохову. И он еще тише продолжал:
— Фашисты вынуждены рассчитывать лишь на собственные силы. Ни от наземных войск, ни от авиации они не получат поддержки. Нам известно, по каким причинам Швааль до сих пор не уничтожил лагерь. Все же не исключена возможность, что он решится на это в последний час. Может быть, даже завтра. Мы должны быть к этому готовы.
Люди вытягивали шеи, чтобы лучше слышать.
— Завтра, товарищи, в любой час наша вторая ступень тревоги может превратиться в третью. Это значит, что все группы займут свои исходные позиции и что будет роздано оружие. Кроме режущего и колющего оружия, в нашем распоряжении девяносто карабинов, двести бутылок с горючим, шестнадцать ручных гранат, пятнадцать пистолетов и револьверов, а также один легкий пулемет. Это не много! — Бохов оглядел молчаливые лица. — Два фактора благоприятны для нашей борьбы: близость фронта и безголовость фашистов. Удирать они, несомненно, будут стремглав, даже если перед этим постреляют. Ясно?
Бохов сжал рукою лоб.
— Мы не знаем, как это произойдет. Быть может, они только поведут круговой огонь с вышек. Быть может, они нагрянут в лагерь и огнеметами подожгут бараки…
— А может, им, задам собачьим, ничего не удастся, — проворчал руководитель одной из немецких групп.
Это презрительное замечание вывело Бохова из раздумья. Он опустил руку.
— Каким бы способом они ни попытались нас уничтожить, наша борьба должна быть наступательной. За колючей проволокой мы в их власти, наши шансы только в стремительной вылазке.
— А если тройная
Бохов затряс головой. Вместо него ответил Прибула:
— Фашисты ведь бежать! Все делать быстро. Расстрелять нас и — фюить! Где же они еще ставить часовых!
— Верно, — подтвердил Бохов. — Они будут стрелять и удирать одновременно. Тут уж не останется никаких часовых.
Это поняли все.
— Мы должны быстро выбраться из лагеря. Пробить для этого брешь — задача польских и югославских групп.
Руководители этих групп кивнули — они знали свою задачу.
Внезапно раздался предостерегающий возглас товарища, сторожившего у окна. Мгновенно был потушен свет.
— Что там?
— В ворота въехал грузовик.
— В нашу сторону едет?
— Остановился.
— Свет! — крикнул Бохов, и лампочка снова вспыхнула. — В спальное помещение, живо! Ложитесь в постели!
Люди кинулись через столы и скамьи, на бегу скидывая с себя одежду, заползли в ячейки трехъярусных нар, натянули на себя одеяла.
— Еще один грузовик! Они поворачивают влево.
Снова потушили свет. Бохов остался на страже.
Машины направились к крематорию. Тамошний шарфюрер открыл им задний въезд. Грузовики свернули туда. Швааль со свитой вошел в камеру.
— Растоплены три печи? — пожелал проверить он.
— Как приказано, — доложил шарфюрер.
— Тогда начинайте!
Эсэсовцы разгружали машину. Притащив в камеру горы документов, они стали бросать их в печи.
— Что-то жгут! — сообщил товарищ, стоявший на посту.
Бохов прильнул к глазку затемнительной рамы. Черная труба крематория извергала в темное небо мощные снопы искр. Бесчисленные черные клочья носились в багровом сиянии.
Груда за грудой вносили эсэсовцы документы. Швааль молча стоял тут же со своими спутниками. Он нервно затягивался сигаретой. Когда открывали тяжелую дверцу топки, фигуры людей призрачно озарялись. Шарфюрер кочергой ворошил жар. Швааль пробурчал что-то себе под нос. Затем взглянул на Виттига.
— Неплохо придумано, а?
Адъютант согласился.
— Теперь не осталось никаких доказательств, — пролопотал довольный Вейзанг.
Почти два часа провел Бохов у окна. Наконец он увидел, как грузовики двинулись обратно. Они выехали за ворота, и железные створки захлопнулись.
Сноп искр опал, лишь изредка труба последним дыханием выбрасывала языки пламени.
— Что же они сжигали?
Бохов пожал плечами.
— Это были не трупы…
Тревожно начался день. Заключенных, обслуживавших эсэсовцев, не выпустили из лагеря, и они возвратились в свой барак. Новости, которые они накануне принесли с собой, со скоростью вихря распространились по лагерю и взбудоражили все бараки. Эрфурт якобы пал, и американцы сейчас всего в двенадцати километрах от Веймара. Обстановка с часу на час могла измениться. Ни один заключенный не верил, что фашисты, когда им придется бежать, оставят лагерь нетронутым. Но никто не считал, что может быть возобновлена эвакуация. Американцы были слишком близко, хотя и не настолько, чтобы предотвратить массовое убийство заключенных. Неизвестность и время бежали наперегонки, и каждый час, не принесший беды, был отвоеван у нескончаемых угроз.