В волчьей пасти
Шрифт:
— Маленький майский жучок!..
И вдруг Кремер заговорил мягко и просительно:
— Оставьте меня здесь, товарищи! Оставьте меня у себя. Мне уже гораздо лучше.
Заключенные принесли сенник и устроили из него подушку под спину Кремеру. Он с благодарной улыбкой откинулся назад и, смеясь, окликнул Рунки, хлопотавшего около него.
— Ну, Отто, старый дружище…
Рунки, улыбнувшись, похлопал его по плечу.
Как всегда, когда людям хочется многое друг другу сказать, не хватало слов. Но и в грубоватом оклике Кремера и в неуклюжей
Кремер закрыл глаза.
Когда Риоман пустил по вышкам первую очередь, когда разразился тысячеголосый крик и толпа помчалась через апельплац, Ферсте, все еще лежавший в изнеможении на полу, вскочил на ноги. Через окно он увидел, что товарищи идут на штурм, и крик, которым он приветствовал это невероятное событие, чуть не разорвал ему грудь.
Не успели еще восставшие взломать железную дверь карцера, как Ферсте уже бросился из комнаты и, спотыкаясь о трупы, побежал к камере номер пять.
Гефель и Кропинский дико молотили по двери и вопили. Ферсте рванул засов, но камера оказалась запертой. Как из-под земли вдруг появились Бохов, Риоман, Кодичек, ван Дален. На миг они остановились при виде валявшихся трупов. Бохов закричал в полумрак коридора:
— Гефель, Кропинский! Где вы?
— Здесь! Здесь!
Ферсте бросился навстречу товарищам.
— Дверь заперта, и у меня нет ключа!
Бохов кинулся к камере.
— Это я, Бохов, вы меня слышите?
— Да, да, да!.. О господи! Герберт! Да, да, да, мы тебя слышим.
— Отойдите от двери. Я разобью замок выстрелами!
Бохов вынул пистолет.
— Внимание, стреляю!
Загремели выстрелы. Бохов расстрелял всю обойму. Все вместе они трясли и дергали дверь. Развороченный замок качался и дребезжал. Гефель и Кропинский навалились на дверь. Она распахнулась, и оба узника, не удержавшись на ногах, вывалились в коридор. Их подхватили, не дав им упасть. Тяжело дыша, Гефель повис на руках у Бохова.
Сотни заключенных взобрались на крыши бараков. На дорогах кишели и метались толпы людей. Там, откуда был виден забор, возбужденные обитатели лагеря наблюдали, как их товарищи, вырвавшиеся за колючую проволоку, мчались дальше, как они вторгались на лестницы вышек, а затем победителями появлялись на верхних площадках.
— Наши занимают вышки!
Сотни людей бежали по пустырям на северном склоне. В долине на пути к Готтельштедту горела мельница. В той стороне все чаще грохотали разрывы. Дым и пепел поднимались к небу. Вооруженные палками, камнями и рогатинами, всем, что можно было подобрать в пути, заключенные устремлялись к ничейной зоне, перебирались через надолбы и с криками пролезали сквозь каждую дыру. Пленных эсэсовцев протаскивали сквозь бреши забора в лагерь и под ликующие возгласы массы гнали вперед, в наскоро обнесенный колючей проволокой семнадцатый барак. Здесь уже стояла с добытыми карабинами в руках стража из заключенных. Мюллер и Брендель
Прибула и его группа умчались в лес, в сторону Готтельштедта.
Между тем Бохов и его товарищи перенесли Гефеля и Кропинского в комнату Мандрила. Карцер наполнился заключенными. Некоторые взялись за дело и перетащили трупы из коридора в умывальню. Гефель и Кропинский сидели на койке. Ферсте принес им кружку воды. Жадно глотали обессиленные люди живительную влагу!
Прибежал связной и передал Бохову донесение о том, что заняты все без исключения вышки.
В порыве радости Бохов прижал к себе Гефеля и Кропинского.
— Свобода! Свобода! — кричал он им и смеялся, ибо в эти минуты радостью была переполнена его грудь.
Потом вместе с другими членами ИЛКа он перебежал в другое крыло административного здания, в кабинет Рейнебота.
На вершине главной вышки один из заключенных сорвал знамя со свастикой и поднял на мачту раздобытую где-то белую скатерть.
Бохов живо освоился с радиоаппаратурой, включил микрофон, и его голос, проникая во все бараки, разнесся по лагерю.
— Товарищи! Мы победили! Фашисты бежали! Мы свободны! Вы меня слышите? Мы свободны!
Бохов, всхлипнув, прижался лбом к аппарату, и овладевшее им чувство счастья вдруг излилось слезами, которых он больше не мог сдержать.
Услышав голос Бохова, заключенные в бараках повскакали с мест. Пламя этих слов взлетело тысячеголосой бурей возгласов. Она не стихала и бушевала, рождаясь вновь и вновь.
— Свобода! Свобода!
Люди смеялись, плакали, плясали! Они, словно обезумев, вскакивали на столы, вскидывали руки, кричали что-то друг другу. Их ничто не могло удержать. Из всех бараков повалила толпа. Подобно гонимой штормом волне, опьяневшая масса залила апельплац.
Единый крик, единое устремление: к воротам!
Не для того, чтобы бессмысленно бежать куда глаза глядят. Нет, лишь для того, чтобы вкусить хмельную радость — наконец, наконец прорваться всем за ненавистные ворота и, ликуя, пасть в раскрытые объятия свободы.
Невероятный восторг увлек и всех тех, кто только что еще был в бараке подле Кремера.
Свобода! Так огромна была их радость, что они внезапно забыли о раненом и убежали. Кремер смеялся и одновременно ругал их про себя.
— Забыли нас! Черти полосатые, взять нас с собой забыли! — вдруг закричал он так неистово, что малютка громко заплакал от испуга.
— Кричи! Ну, кричи! Пойдем, будем кричать вместо с другими! Ведь все кричат! Разве не слышишь?
Он подхватил плачущего ребенка, как узелок, под здоровую руку и, шатаясь, вышел наружу.
Его окружили ликующие заключенные. Стремясь помочь ему, они хотели отобрать у него кричащую ношу.
— Лапы прочь! — огрызнулся он и, пыхтя, поплелся по дороге, которая вела в гору, на апельплац.