В жизни грядущей

Любовь родилась где-то в лесу, и только грядущее могло ее рассудить. Тривиальная или бессмертная, она родилась у двух человеческих тел как полночный крик. Невозможно сказать, откуда пришел этот крик — в лесу было так темно, и в каких мирах раздались отголоски этого крика — так был обширен лес. Любовь родилась для добра, или для зла, для долгой жизни, или жизни короткой.

Среди зарослей в том диком краю скрывалась хижина. В ней, лишь только крик замер вдали, вспыхнул свет. Свет засиял над языческими дланями и золотистыми растрепанными волосами юноши. Тот, спокойный и полный достоинства, поправил грубо придавленный фитиль, улыбнулся, разжег огонь, и все, что его окружало, зыбко проглянуло из тьмы. Хижина прилегала к корням векового дерева. Корни петляли по земляному полу и в одном месте образовывали естественное ложе наподобие трона, на котором было раскинуто одеяло юноши. Снаружи пел ручей. Светлячки — они тоже зажгли свои фонарики. Уединенное, романтическое место… чудесное, любовное… и тут он увидел на полу книгу и пал на колени с драматическим стоном, словно книга — это труп, а он — убийца. Ибо книга, о которой идет речь, была Священным Писанием. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими…» [1]

Продолжение фразы скрывалось под алым цветком — цветы были повсюду, даже вокруг его шеи. Утратив достоинство, он всхлипывал: «Ах, что я наделал?» — и, не смея ответить на этот вопрос, начал выкидывать цветы за порог хижины и следом выкинул библию. Затем ринулся спасать последнюю в агонии смешного раскаянья. Все пало в ручей, все было унесено песней. Тьма и красота, тьма и красота. «Этому только один конец», — подумал он и бросился в хижину за пистолетом. Но пистолета не оказалось, ибо юноша был непредусмотрителен и оставил его слугам, находившимся по ту сторону огромного дерева. Те же, пробудясь от дремоты, встревожились его речам об оружии. Пропустив мимо ушей все, что он сумел вымолвить, они заключили, будто готовится набег из соседней деревни, жители которой успели проявить свое недружелюбие. Они призывали молодого хозяина не упрямиться, но отсидеться в кустах до рассвета и, как только станут видны лесные тропинки, бежать прочь. Вопреки его приказаниям, слуги начали сборы. Наутро юноша уже скакал прочь от колдовской хижины, и, преодолев водораздел, спустился в другую долину. Оглядываясь на обширные и загадочные массы деревьев, он умолял их хранить его несказанную тайну — даже от Бога. В помутненном состоянии ему казалось, что лес на это способен и что растут в нем вовсе не обычные деревья.

Когда он добрался до морского побережья, миссионеры по его лицу сразу догадались, что его постигла неудача. Впрочем, ничего другого они и не ждали. Даже католики, куда более изощренные, чем они — и те не смогли обратить в свою веру Витобая, самого дикого, самого сильного и самого упрямого из всех вождей внутренней части страны. А Павел Пинмей (ибо таково было имя юноши) в то время и впрямь был слишком молод, и послали его к Витобаю отчасти затем, чтобы он трезво оценил свои возможности. Ведь он обнаруживал нетерпеливость и своенравие, плохо знал местное наречие и еще меньше — психологию туземцев. Последнюю он и правда гнушался изучать, по наивности утверждая, что людская природа одна и та же на всем белом свете. Миссионеры выслушали его рассказ с сочувствием, но без удивления. Он поведал, как по прибытии испросил аудиенции, которую Витобай дал у себя в родовом частоколе. Там, с разговорником в руке, Пинмей изложил свои доводы в пользу Христа, после чего Витобай, не снизойдя ответить лично, махнул рукой вассалу и заставил того дать ответ. Вассал получил подобающую отповедь со стороны Пинмея, но Витобай оставался бесстрастен и недружелюбен в своих амулетах и балахоне. Тогда Пинмей изложил свои доводы еще раз, и другой вассал был выставлен против него, и собравшиеся продолжали стоять на своем, из-за чего Пинмей утомился настолько, что вынужден был отступиться. В деревне ему было отказано в ночлеге, поэтому пришлось коротать ночь в совершенно уединенной бедной хижине, тогда как слуги несли дозор снаружи и докладывали, что нападения можно ждать в любую минуту. Посему с восходом солнца он счел за благо бежать. Таков был его рассказ — изложенный на смеси просторечия и миссионерского жаргона — и ближе к концу он посмотрел на своих коллег сквозь длинные ресницы, чтобы понять, не заподозрили ли те чего.

— Вы советуете через неделю возобновить попытку? — спросил один из них, не чуждый иронии.

И другой:

— Когда вы отправлялись в путь, в ваши намерения, полагаю, входило вступить в личный контакт с этим неприступным Витобаем? Во всяком случае, вы заявляли, что не возвратитесь, покуда не исполните это.

И третий:

— Теперь, однако, вам надо отдохнуть, у вас утомленный вид.

Он и правда утомился, но стоило ему лечь — тайна его выскользнула из укрытия за горами и легла рядом с ним. И он воскрешал образ Витобая, неприступного Витобая, явившегося из тьмы и с улыбкой вошедшего в его хижину. О, как он был восхищен! И как удивлен! Пинмей едва узнал сардонического вождя в изящном голоногом мальчике, которого украшали лишь алые цветы. Витобай сразу отбросил прочь все церемонии. «Я пришел сюда тайком, — таковы были его первые слова. — Мне хочется знать больше об этом боге, имя которому Любовь». Как же запрыгало сердце миссионера после отчаяния минувшего дня! «Приди к Христу!» — вскричал он, но Витобай спросил: «Это твое имя?» Он ответил: нет, имя его не Христос, хотя он имеет счастье зваться Павлом в честь великого апостола, и, конечно же, он не бог, но грешный человек, призванный вести других грешников к Ковчегу Откровения. «А что такое откровение? Мне хочется знать больше», — сказал Витобай, и они сели рядом на ложе, которое само было почти как ковчег. И он раскрыл библию на первом послании к коринфянам, на тринадцатой главе, прочел и растолковал это волшебное место, и стал говорить о любви Христа и о нашей любви во Христе друг к другу — просто, но красноречиво как никогда, и Витобай сказал ему: «Впервые я слышу такие слова, они мне нравятся», и придвинулся ближе, и тело его пылало и сладко пахло цветами. И он увидел, как умен этот мальчик и как красив, и решил завоевать его здесь и сейчас, и запечатлел поцелуй на его челе, и привлек его к лону Авраамову. И Витобай радостно прильнул — чересчур радостно и слишком надолго — и потушил светильник. И один Бог следил за ними потом.

Да, Бог следил и следит за ними. Скройся в чащобах лесных — Он тебя увидит, швырни Его Святую Книгу в ручей — и ты уничтожишь лишь бумагу и буквы, но не Слово. Рано или поздно Господь выведет на чистую воду каждый твой поступок. Так же было с мистером Пинмеем. Он начал, хоть и с опозданием, размышлять о своем грехе. Всякий раз он рассматривал его под новым углом. Сперва он решил, что вина лежит целиком и полностью на нем, поскольку именно он должен был являть пример. Но не в этом была суть дела, ведь Витобай не противился соблазну. Наоборот… это он, своей рукой, потушил светильник. И зачем он тайком выскользнул из деревни, как не для того, чтобы соблазнить?.. Да — соблазнить, нанести удар по новой религии, обольстив проповедника, — да, да, так оно и было, и его вассалы празднуют сейчас его победу, устроив разнузданную оргию. Молодой Пинмей все это

понимал. Он припоминал все, что слышал когда-то о древней силе зла в этой стране, вспомнил легенды, к которым прежде относился с улыбкой как к чему-то, не стоящему внимания христианина, вспомнил о необычайных выбросах энергии, которой, если верить слухам, обладают некоторые туземцы, время от времени применяющие свой дар с черными намерениями. И, дойдя до этого места, он обнаружил, что опять способен к молитве; он исповедался в своей скверне (само название коей не может быть упомянуто между честными христианами); оплакал то, что задержал, быть может, на целое поколение, победу его церкви; и осудил с растущей суровостью искусство своего соблазнителя. Последнее он проделал с особенным красноречием, все никак не мог выговориться, и, начиная с просьбы о прощении мальчика, он всякий раз заканчивал словами проклятия.

«Впрочем, это, по-видимому, чересчур», — подумал он, и, очевидно, так оно и было, ибо как только он завершил свои молитвы, раздался цокот копыт, и вслед за тем к нему в комнату вбежали коллеги. Они были чрезвычайно взволнованы. Первый вскричал:

— Новости из внутренней части страны, новости из лесов! Витобай и все его племя приняли христианство.

И второй:

— Это — триумф молодости! Ты посрамил нас!

Тогда как третий попеременно восклицал то «хвала Господу!», то «прошу прощения».

Они веселились и упрекали друг друга за жестокосердие и за то, что уповали лишь на Евангелие. Молодой Пинмей еще сильнее поднялся в их глазах, поскольку не возгордился своим успехом, а, напротив, выглядел растерянным и тут же преклонил колени в молитве.

Испытания и сомнения, увенчавшиеся победой мистера Пинмея, описаны в специальной брошюре, опубликованной его церковью и проиллюстрированной гравюрами. Есть в ней картинка под названием «Как представлялось», на которой изображен злобный и дикий властелин, грозящий миссионеру; на второй картинке, названной «И как оказалось на деле», среди священников и дам сидит темнокожий юноша в европейской одежде, смахивающий на старшего официанта, окруженного младшими официантами, выстроившимися на ступеньках здания с вывеской «Школа». Варнава (ибо такое имя принял темнокожий юноша при крещении) — Варнава являл собой образец новообращенного. Он допускал ошибки, и теология его была незрелой и наивной, но он никогда не шел на попятную, а ведь авторитет его в народе был безграничен, поэтому миссионерам оставалось лишь старательно объяснить, чего они хотят, и это бывало исполнено. Он выказывал достохвальное рвение, за которым стояла редкостная в среде туземцев незыблемость цели. Даже католики не могли похвастаться столь несомненным успехом.

Единственной причиной этой победы был мистер Пинмей, поэтому новую епархию, естественно, вверили его попечению. Скромный, как все бескорыстные труженики, он принял назначение неохотно, отказываясь до тех пор, пока начальник не стал посылать к нему депутацию за депутацией, чтобы сопроводить его до места, да и то — сдался он лишь потому, что в дело вмешался сам епископ. Его назначили на десятилетний срок. Едва приняв должность, он сразу же рьяно принялся за работу. И впрямь, методы его поначалу вызывали критику, хотя впоследствии они полностью оправдались принесенными плодами. Он, прежде имевший обыкновение делать упор на евангельское учение, на любовь, на доброту и личное воздействие, он, который проповедовал Царствие Небесное как близость и чувственность, теперь вел себя жестко и грозил новообращенным и даже самому Варнаве мрачной суровостью Ветхого Завета. Он, пренебрегавший изучением туземной психологии, стал теперь ее знатоком и частенько выступал скорее как не питающий иллюзий представитель власти, нежели как миссионер. Он говаривал: «Эти люди столь непохожи на нас, что у меня есть большие сомнения, приняли ли они Христа на самом деле. Они обходительны с вами при встрече, но за вашей спиной, быть может, распространяют самые злонамеренные сплетни. Я не могу им полностью доверять». Он не проявлял ни малейшего уважения к местным обычаям, подозревая, что все они происходят от дьявола, он разрушил родовой строй и — что было наиболее рискованно — назначил причетниками людей из племени, обитавшего в соседней долине. Ждали неприятностей, ведь это был древний и гордый народ, — но дух его, казалось, был навсегда сломлен, а когда возникала необходимость, к этому прикладывал руку сам Варнава. Церковь не видала более послушных детей, чем те, что появились у нее за эти десять лет.

И все же мистеру Пинмею порой приходилось испытывать тревогу.

И сильнее всего он волновался в момент их первой встречи с Варнавой.

Он оттягивал ее вплоть до того дня, когда епископ должен был посвятить его в сан. На тот же день было назначено коллективное крещение. После завершения церемонии все племя, возглавляемое вождем, проследовало через переносную купель и было осенено крестным знамением в лоб. Неправильно поняв характер ритуала, туземцы предались веселью. Варнава сбросил с себя одежду и, подбежав к группе миссионеров как обыкновенный юноша своего племени, воскликнул:

— Брат мой во Христе, иди скорее к нам! — и погладил зардевшегося мистера Пинмея по щеке, даже попытался поцеловать его в чело и золотые кудри.

Мистер Пинмей еле вырвался и вскричал звенящим голосом:

— Во-первых, отправь своих людей по домам! Был отдан приказ, которому повиновались.

— Во-вторых, впредь не позволяй никому появляться передо мной без подобающей одежды, — продолжал он еще строже.

— Как у тебя, брат мой?

Миссионеры носили тогда парусиновые куртки, рубашки, штаны на широком ремне, а также пробковые каски, крахмальные воротнички, синие в крапинку галстуки, носки и коричневые ботинки.

— Да, как у меня, — ответил Пинмей. — И в-третьих, оденься прилично сам. Ты меня понял, Варнава?

Вождь был прикрыт, но недостаточно. Яркий шелковый пояс, за который был заткнут кинжал, развевался при беге. Он носил серебряные браслеты и серебряное ожерелье, которое замыкалось под кадыком головой сокола. Глаза Варнавы вспыхнули гневом, ибо он не привык к замечаниям, однако он подчинился и ушел за свой частокол.

Тревоги последних недель изменили характер мистера Пинмея. Больше он не был рыцарем христовым с распахнутым сердцем, но стал ханжой, выверявшим каждый свой шаг. Уход Варнавы он воспринял с облегчением. Он понял, что заимел власть над вождем, углубить которую оставалось делом тонкой политики. Варнава его уважал и не стал бы сознательно причинять ему вреда — более того, Варнава продолжал любить его, о чем было мерзко даже подумать. Но все это теперь пришлось очень кстати. Однако следовало нанести следующий удар. В тот же вечер Пинмей отправился к родовому частоколу вождя, взяв с собой двоих коллег, которые только что прибыли на место и еще не знали местного наречия.