Вакансия

Малицкий Сергей Вацлавович

– Поговорить, – сделал озабоченное лицо Дорожкин. – Кто был мой предшественник?

– Дальше, – мрачно посмотрел на Дорожкина Содомский, что означало посягательство на информацию, недоступную для разглашения.

– У него была личная папка, – вздохнул Дорожкин. – В апреле месяце там появилось имя – «Алена Козлова», имя девушки, которая тогда же, в апреле, исчезла. Девушка до сих пор не найдена.

– И?.. – выцарапал из портсигара дорогую сигарету Содомский.

Кабинет Марка Содомского напоминал антикварную лавку. Стол был инкрустирован перламутром, на стенах висели тяжелые бордовые плюшевые шторы с золотыми кистями, мебель была обита в тон шторам сафьяном и приличествовала бы скорее одному из залов Лувра. Стилистика была выдержана безукоризненно вплоть до рисунка на паркете, который назывался «Версаль». Только Содомский вываливался из выбранной

им стилистики. Он более всего напоминал сошедшего с пиратской шхуны головореза, сохранившего в неприкосновенности оба глаза и обе ноги благодаря необъяснимому капризу судьбы.

– Я хочу видеть папку своего предшественника, – объяснил Дорожкин.

– Ее нет, – щелкнул зажигалкой Содомский.

– И что мне делать? – поинтересовался Дорожкин.

– У тебя об этой Алене Козловой что-нибудь есть в твоей папке? – выпустил облако табачного дыма Содомский.

– Ничего, – вздохнул Дорожкин.

– Тогда делай что хочешь, – разрешил Содомский. – Но не в ущерб основной работе.

– Хорошо, – ответил начальнику Дорожкин, хотя прекрасно понимал, что ничего хорошего в его замысле нет. Хотя с другой стороны, время у него свободное все еще было? Было. Неудача в поисках девушки грозила ему неприятностями? Да вроде бы нет. Тогда отчего бы было не заняться ее розыском, может быть, удастся приблизиться и к каким-то другим тайнам?

– Как это работает? – допытывался он еще в середине октября у Маргариты. – Каким образом появляются записи в папках?

– Колдовство, – пожимала плечами Маргарита.

– Я понимаю, – не отставал Дорожкин. – Нет, конечно, не понимаю ни черта, но понимаю абстрактно. Но одно дело наколдовать надпись на бумаге за сколько-то там километров или метров, а другое – знать, что и где происходит! Причем, зачастую, едва ли не в самый момент совершения преступлений!

– Колдовство, – повторяла Маргарита. – Настраивала эту систему, насколько мне известно, одна из лабораторий института, да только теперь уж и концов не найдешь, увял он. Знаю только, что папка становится твоей в тот момент, когда кто угодно, да хоть тот же Кашин, напишет на ней, что эта папка принадлежит тому-то и тому-то, а там уж все сделает демон.

– Ага, – кивал Дорожкин.

Что Ромашкин, что Маргарита любили спихнуть все необъяснимые вопросы на совесть каких-то демонов, кои не материальны, но которых некоторые умельцы (как обычно безымянные и таинственные) вполне могли когда-то использовать в произвольно выбранных технологиях. Отчего же тогда, выводя сообщения о преступлениях в папке Дорожкина, этот демон ленился указать, кто же преступник, куда он делся и где его искать? А казалось бы, не самая трудная задача на фоне уже добытой информации.

– Нина Сергеевна, – позвал Дорожкин женщину.

За дверью послышались шаги, дверь заскрипела, и женщина замерла в дверном проеме.

– Нина Сергеевна, – постарался говорить деловым тоном Дорожкин, – я буду заниматься вашей дочерью. Ничего не обещаю, но сделаю все, что смогу.

Она кивнула.

– Так что не удивляйтесь, – продолжил Дорожкин, – если мне придется прийти к вам домой, осмотреть комнату дочери, получить еще кое-какую информацию. Хорошо?

Она снова кивнула.

– Тогда идите, – вздохнул Дорожкин. – Мы скоро увидимся.

Она кивнула еще раз, прошептала что-то вроде: «Спасибо, до свидания» и не застучала, а зашаркала подошвами по коридору. Уже на лестнице зарыдала.

Кабинет стремительно застилал сумрак. День был пятничным, и участок уже опустел. Дорожкин посмотрел в окно. Над «Домом быта» торчала вершина громадной ели. Адольфыч объявил, что администрация с этого года будет наряжать только живую елку, Кашин счел это руководством к действию, перетряс с Диром, договорился с курбатовскими мужиками, и вскоре на двух тракторах с сечи была доставлена лесная красавица. Умельцы с пилорамы соорудили лебедку, студенты выдолбили яму, Дир вышептал какой-то то ли наговор, то ли промурлыкал какую-то песню, и елка была торжественно водружена на место своего последующего роста, к которому она немедленно и приступила. Теперь золоченый Ленин показывал простертой вперед рукой непосредственно на верхушку дерева.

Дорожкин расстелил на столе носовой платок, достал из кармана чехольчик для тонких, щегольских очков, который он прикупил в оптике в «Торговых рядах», и аккуратно вытряс из него три маковых коробочки и пакетик с золотыми волосками. Волосков было уже два…

Тогда, в начале октября, Адольфыч и в самом деле

довез его до Волоколамска. Дорожкин проторчал час на станции, потом еще почти два часа тащился со всеми остановками на пригородной электричке до Москвы. Окунулся в осеннюю столичную толчею, добрался до Казанского, сел было в рязанскую электричку, но потом отчего-то вернулся в метро, доехал до «Авиамоторной» и вышел в город. Через полгода после того, как с ним случилось колючее и больное, решил повторить свой путь от «Новой» к Рязанскому проспекту. День уже перевалил далеко за половину, но до темноты еще оставалось три или четыре часа, и Дорожкин должен был успеть. И он почти успел. Шел с трезвой головой, не отсчитывал шаги, а смотрел по сторонам, пытаясь подметить любую мелочь. Добрался до храма Троицы, удивляясь собственной бесшабашности и проклиная стародавнее решение идти пешком, выбрался на Рязанский проспект, побрел по его нечетной стороне, миновал путепровод, пересек улицу Паперника и у первого же дома за нею согнулся от острой боли. Схватился за сердце, опустился на ступени почты, закрыл глаза, отдышался, встал и медленно-медленно двинулся обратно. Зашел под тонкие липы на стрелке двух улиц и именно там понял главное. Они совпали. То колючее-больное и светлое произошло с ним в одном и том же месте и в один и тот же миг. Он не знал, что из произошедшего дольше длилось и не было ли и то и другое одним и тем же событием. Он не знал, чему и кому обязан таинственным совпадением, но ясно ощутил – нечто, непонятным образом стершееся из его памяти, пришло к нему именно здесь и именно после его весенней долгой пешей прогулки. Впрочем, ему тут же вспомнилось, что прогуливался он этим маршрутом не раз. Но зачем?

Тогда он обнюхал там все. Осмотрел стены почты, ближайшего ларька и пары домов. Уже в сумерках потоптался по осенней траве и даже зачем-то переворошил ее пальцами. Пытался даже забраться на каждое из деревьев. Только что в урнах не ковырялся. Спускался в подземный переход. В темноте побрел к своей квартире. Дверь открыл какой-то заспанный южанин. Он не сразу понял, чего от него хочет бывший обитатель снятой им жилплощади, но, когда Дорожкин зашелестел купюрами, отказался от понимания в пользу денег. Дорожкин вошел в квартиру, поморщился от успевшего пропитать его бывшее жилище запаха каких-то пряностей и пота, разуваться не стал, прошел в комнату и сел в кресло. На разложенном диване, накрывшись байковым одеялом, спала какая-то девчонка. Она открыла глаза, но не удивилась, а стала смотреть на Дорожкина как на старого знакомого. Волосы у нее были черные.

– Зоя, – послышался голос южанина из кухни, – не вставай. Это бывший жилец. Он просил десять минут посмотреть. Деньги заплатил. Сейчас уйдет.

– Я и не встаю, – похмельным голосом прохрипела девчонка и спросила Дорожкина: – Курить есть?

Он помотал головой, оглянулся. От его обстановки не осталось ничего. Нет, шкаф, диван, шифоньер, кресла, стол – все осталось на месте, даже занавески на окнах не поменялись, но все стало чужим. Вот на этом диване он и лежал, когда пришел или когда его принесли домой после колючего и больного. Сам, конечно, пришел. Кто бы его сюда принес? Кто знал этот адрес на окраине суматошной Москвы? Но один ли? Он лежал на диване, а тот, кто его привел, может быть даже именно источник светлого, сидел… Сидел как раз в этом кресле. Сидел и чинил его разодранную куртку. Или чинил самого Дорожкина, почему бы и нет? Или сначала сделал одно, потом другое. «Сделала, зачинила, привела», – поправился Дорожкин, вспомнив волос. Обернулся, завозился, встал, снял с кресла наброшенный новым жильцом плед и принялся ощупывать обивку, осматривать каждый ее сантиметр, пока у болта, которым крепился к изогнутой спинке ободранный подлокотник, не обнаружил то, что искал. Золотистый волос. Поднял его, посмотрел на свет, вытащил из кармана пакетик и отправил к его собрату.

– Ты дурак? – спросила девчонка.

– Несомненно, – ответил Дорожкин и двинулся к выходу. Южанин, с которым он столкнулся в коридоре, видно, прочитал что-то на лице у Дорожкина, потому что побледнел и натужно прошептал:

– Ты что, земляк? Я не просто так. Я жениться хочу.

Дорожкин успел в Выхино на последний автобус до Рязани. Приехал туда глубокой ночью, взял такси до родной деревни и порядком напугал мать, постучав в ее окно уже за полночь. Принял на лицо ее слезы и поцелуи, поужинал, лег спать, а с утра взялся за неотложные дела, которые делаются ни шатко ни валко, но которых в любой деревенской избе всегда в достатке, и чем богаче изба, тем их больше.