Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве
Шрифт:
Они дошли до Рыбной площади и, не сговариваясь, повернули вправо, в сторону озера Кабан.
— Знаешь, я сегодня очень близко сошёлся с Мотовиловым, — сказал Николай.
— С кем? — Слева гремели летящие по мостовой экипажи, Аня не расслышала Николая и прижалась к нему вплотную. — С кем, говоришь, сошёлся?
— С Николаем Мотовиловым.
— А, знаю. Из ветеринарного?
— Да, студент третьего курса. Я начал подбирать для нашего кружка студентов. В университете уже троих присмотрел. В ветеринарном есть один на примете. Ягодкин. Новичок. Парень, кажется, интересный, мыслящий.
— Нет, не знаю. Я там мало кого знаю. А в университете теперь много будет знакомых, особенно медиков.
— Вот и присматривайся к студентам. Потом кого-нибудь нам предложишь.
— А я и сейчас могу предложить.
— Кого?
— Дмитрия Матвеева. Студент третьего курса. Из Царицына. Я недавно с ним познакомилась, но мы уже друзья. Он, кажется, даже влюблён в меня немного.
— Нет, избави боже. Такого не надо. Ни за какие деньги.
— Ревнуешь?
— Шучу, шучу. Сведёшь как-нибудь с ним. Посмотрю.
— Хорошо, познакомлю. Ну, а что же с Мотовиловым?
— Понимаешь, я его как-то опасался. Человек развитый, сильный и, как мне казалось, властолюбивый. Думаю, придёт в кружок и подчинит всех своей воле, а от этого ничего хорошего не жди.
— Говори громче.
— Но мы же на улице. Люди.
— Тогда помолчим. Грохот, ничего не слышно.
— Сейчас выйдем на окраину. Смотри, снег-то перестал. Маловато выпало, размесили его здесь. А по нашей улице уже на санях ездят — кругом всё бело. Аня, куда мы идём? Ты же промокла.
— Ничего, тепло. С тобой тепло.
Вскоре они оставили позади шумную освещённую улицу, миновали окраину и очутились на берегу озера Кабан. Оно уже замёрзло и белой равнинной лежало под снегом, только на самой середине чернела полая вода.
— Ну, заканчивай про своего Мотовилова, — сказала Аня, став на край обрывчика. Николай подошёл к ней поближе, сбил перчаткой снег с её котиковой шапки.
— Так вот, я его опасался. Ненавижу деспотизм. Деспотизм страшен не только в государстве, но и в кругу товарищей. Мне представлялось, что этот напористый студент вломится в наш кружок, станет учить и подавит живую мысль.
— Как ты с ним познакомился?
— Нам нужно было составить каталог, мой друг обратился за помощью к Чирикову, тот направил его к Мотовилову. Мотовилов захотел встретиться со мной. Встретились, и он предложил работать вместе.
Я не согласился, но сказал, что посоветуюсь с товарищами. Посоветовались и решили отказать. И сегодня я долго упирался. Потом мы как-то неожиданно разговорились. Он оказался хорошим человеком. Искренним, бесхитростным. И толковым.
— Не ошибаешься?
— Нет, не ошибаюсь. Мне кажется, с ним у нас начнётся новая жизнь в кружке.
— Да, разрастётся твой кружок. Что ты будешь делать, когда вас наберётся слишком много?
— Есть у меня замысел… Но об этом говорить рано.
— Ладно уж, не говори. Я же чужая.
— Не обижайся, скоро и ты будешь наша. Я верю тебе, но другие-то ещё не знают тебя. Постепенно как-нибудь войдёшь в наш круг. Подожди.
— Подожду, пока в институте. Смотри — светлее становится. — Аня запрокинула голову. — О, луна выползает!
Николай
— Ну вот, всё вышло по-настоящему, — сказала Аня. — Свидание, луна. Под луной мы с тобой ещё не встречались. — Она повернулась к нему и поцеловала. Потом отвела его голову и пристально посмотрела в глаза. — Коля, почему у тебя всегда такая грустная улыбка? Даже тогда, когда ты радуешься?.. Я боюсь на тебя.
— Не бойся, я крепкий.
— Да, ты крепкий. Небольшой, но крепкий. Ты ещё вырастешь?
— Нет, пожалуй, не вырасту. Отец у меня не выше, и мать не из рослых.
— Когда-нибудь я их узнаю. Правда?
— Конечно.
Она взяла его под руку и повела по берегу, по мягкому, сырому снегу, из-под которого высовывались редкие обломанные стебли какой-то дудчатой травы.
— Пойдём, посмотрим то место, где сидели. Ты помнишь тот день?
— Помню. Конец августа, запах полыни, солнце, голубая вода. Мы мечтали о море, и ты говорила, что обязательно увидим его, настоящее море. Я всё помню, каждую нашу минуту.
— А где мы сидели? Покажи.
— Вон там, на бугорке, у той ивы.
Они подошли к старой одинокой раките. Тогда, в конце августа, она склонялась к воде жухлой, но ещё зелёной листвой, а сейчас над снегом торчали её кривые чахлые сучья.
— Как грустно смотреть на прошлое, — сказала Аня. — Когда-нибудь мы, старенькие, пройдём с тобой по местам нашей молодости и всё вспомним. Ой, даже сейчас хочется плакать. Может, лучше не оглядываться? Идём.
Они повернулись и пошли обратно по своим следам. Николай хорошо видел при луне отчётливые отпечатки её бот на сырой пороше и думал, что и это нот запомнится навсегда, как запомнился запах августовской полыни.
— А снег этот растает, — сказала Аня.
— Тебе не холодно?
— Нет, я согрелась. Мне там было холодно, у гостиницы.
— А всё-таки дождалась, но ушла.
— Я всегда тебя буду ждать до конца.
10
Нет, она, конечно, осталась верной своим словам.
И ничего страшного с ней не случилось. Кто-то, может, тот же Гутман (откуда он всё-таки взялся?), выхлопотал ей свободу, её выпустили из казанской тюрьмы, но отправили под гласный надзор в Царицын, и она там ждёт, а не пишет только потому, что не хочет, чтоб в её интимные письма заглядывали полицейские и тюремные чиновники. Она ждёт, иначе и быть не может, и нечего было падать духом. Всё идёт к лучшему. Вчера на прогулке, спасибо доброму надзирателю, удалось увидеться (Ягодкина не выпустили) с Масловым. Друг здоров и даже весел, и встреча с ним подняла настроение — снова захотелось жить и работать. Да, теперь можно приняться за работу, начатую в Ключищах. Казанские экономические заметки, написанные в губернской тюрьме, лежат в сохранности в здешнем цейхгаузе, и есть надежда, что их выдадут. В камере появились книги и бумага. Теперь бы побольше свободного времени, а его отнимает вот эта чертовщина.