Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве
Шрифт:
Удобное место заняли, — сказал Мотовилов. — Заперли улицу. Охраняют наш Латинский квартал.
— Да, достукались студенты, — сказал Николай.
Они поравнялись с трактиром.
— Ну что, может, в самом деле зайдём? — сказал Мотовилов и остановился, придержав друзей.
— Я ничего не пью, — сказал Волков.
— Но начинать-то когда-нибудь надо. Не избежать. Рахметов, господа, устарел. Идёт новая порода рево…
Рявкнул, открывшись, трактир, из дверей вывалилась ватага пьяных, Мотовилов глянул на них и опять повернулся к друзьям. — Идёт новая порода деятелей. Homo sum, humani nihil a me alienum puto [2] .
2
Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).
— А тот, из Назарета?
— Тот тоже не был ханжой. Помните его ответ фарисеям? «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст…» Разумеете? Так как же после этого, Гавриил?
— Идём, Гаврюша, — сказал Николай. — Надо знать и трактиры. Когда-нибудь придётся и их использовать. Моисеенко, говорят, совещался со своими забастовщиками в трактире.
— Ладно, уговорили, — сказал Волков. — Только мы ведь в форме.
— А, тут никто не обратит внимания, — сказал Мотовилов.
Они открыли дверь и вошли в дым, гам и гул. Трактиришко примыкал к ночлежке, знаменитой Марусовке, населённой босяками, проститутками, спившимися интеллигентами и студентами императорского университета, и каждому из этой братии стоило только перейти двор, чтобы попасть в притон, в котором всегда можно напиться, если даже нет ни гроша. Питейный дом содержала весёлая смазливая бабёнка.
— Чем угостите, красавица? — сказал Мотовилов, подойдя к стойке.
— Вам чего-нибудь поделикатнее? Вижу, не из наших. Гимназистов причащаете? Французского кагорчику? Есть у меня на такой случай и кагорчик, и апельсинчики.
— Нет уж, дайте чего-нибудь нашего, отечественного, — сказал Мотовилов. — По шкалику смирновской и селёдку с луком.
Хозяйка нырнула под занавеску в кухню и вскоре принесла оттуда продолговатую тарелку с большой астраханской селёдкой, разрезанной, но не разъединённой на кусочки и покрытой кольчиками лука.
— Пожалуйста, молодые люди. — Она наполнила три шкалика и подала их вместе с ломтями хлеба на цветастом подносе. — Милости просим, для вас честь по чести. Приятных гостей приятно и угощать. Мамай! Освободи господам столик. Наклюкался — выходи.
Седой татарин, сидевший неподалёку от стойки, вскинул голову и тут же снова опустил её.
— Мы никому не мешаем, — сказал он.
— Я кому сказала? — прикрикнула хозяйка. — Могу вывести, если сам не в силах. Пинка захотел?
— Не трогайте его, — сказал Николай. — Он не помешает нам.
Старик, когда к нему подсели, медленно обвёл взглядом незнакомцев и печально улыбнулся.
— Ай, какой хороший люди! — сказал он. — Очень хороший. Совсюм молодой. Жалко. — Он закрыл глаза ладонью, всхлипнул, встал и поспешно вышел.
— Неужели босяк? — сказал Мотовилов. — Босяков из татар я ещё не встречал.
— Мамай — это, наверно, кличка, — сказал Николай. — Выходит, и татары начинают обосячиваться. Жуткое время.
— Ничего,
— Tamt pis que mieux?
— Что, что?
— Чем хуже, тем лучше?
— Может быть, и так. В некотором смысле. Знаете, я ведь не зря заманил вас сюда. Помнишь, Коля, как мы шли по первому снегу?
— Конечно, помню.
— Было весело и как-то грустно.
— Да, вы тогда сказали, что этой зимой студентам не сдобровать.
— Вот-вот. Я и сейчас это чувствую. На днях что-то произойдёт. Вы тоже чуете. Давайте выпьем за то, чтоб не терять друг друга, где бы кто ни оказался. Идёт?
— Идёт, Николай Александрович.
— Гавриил, мужайся.
У задней стены какой-то карлик, лохматый, очкастый, взобравшись на стол, силился перекрыть многоголосый гвалт.
— Не бойтесь огненного дождя! — кричал он, размахивая широкими рукавами своей неузнаваемо истрёпанной одёжины. — Гомора погибла — Казань не погибнет! У Гоморы не хватило в грехах огня, ей послали с небес. Казань отдаётся пламенно. Значит, священно. Казань скажет своё слово. Скажет! В грехах обретёт истину. Отсюда выйдет настоящий мессия. Наш, земной. Он здесь, он ходит между нами. Кто знает, может, вон тот! — Карлик протянул руку вперёд.
— На тебя показал, тёзка, — сказал Мотовилов.
— Нет, на вас.
— А что, ребята, может быть, среди нас в Казани действительно есть будущий большой человек? Нет, не мессия, конечно, а просто человек, которого история поставит во главе масс. Время начинает закипать. Думаю, затишье скоро кончится. «Народную волю» подавили, но буря впереди — это движение масс. Героям ничего не удалось, а вот когда раскачаются массы — не устоять имперской крепости.
Николай тихонько толкнул Мотовилова локтем.
— Monsieurs, soyons prudents. La ma^itresse, a ce qu’il semble, nous tend l’oreille. Peut^etre parlons francais? [3]
— Не понимаю, — сказал Мотовилов.
— Предлагает перейти на французский, — сказал Волков.
— Не могу. Кто-нибудь слушает? В таком аду?
Николай кивнул головой в сторону стойки.
— Понимаю, — сказал Мотовилов. — Меняем тему. Вы что, оба владеете французским?
— Он — да, — сказал Волков. — И французским, и немецким. А я так себе. Плохо учусь. У меня только по богослужению пять, а то всё тройки.
3
Господа, давайте осторожнее. Хозяйка, кажется, к нам прислушивается. Может быть, перейдём на французский? (Франц.).
Мотовилов расхохотался:
— Значит, тебе, Гавриил, идти бы в священники, — сказал он, едва сдерживая смех.
— Предлагаете в духовную академию?
— Шучу, шучу, конечно. Пожалуй, снимемся?
Они покинули трактир, благополучно миновали полицейских. Поднялись по Рыбнорядской до Грузинской и тут стали прощаться.
— Так не забудем наш уговор, — сказал Мотовилов. — Не теряться, где бы кто ни оказался. Думаю, ещё встретимся в кружке. Ну, а если но встретимся, дело пойдёт у вас и без меня. Смелое беритесь за Маркса. Держитесь за него крепче.