Валентинка
Шрифт:
– Эй! – окликнул я, и он остановился. – Вы нашли, чем заняться в городе?
– Киношка есть. Правда, ничо такого не крутят. – Его осенило, он щелкнул пальцами. – Аллигатора видали?
Мы признались, что нет, не видали.
– Тут есть парк, отсюда по прямой кварталов пять-шесть. Гатор посередке. Не промахнетесь. – Он поскреб за ухом. – Вам пончики понравятся, у них тут «Криспи-крим».
Его хозяйка испустила вопль, какой-то выблеванный шип – должно быть, имя.
– Стоит на аллигатора смотреть? – спросила ты.
– Вероятно, при нормальных обстоятельствах – нет. Но любопытные черты у него
Трюфель взмахнул руками и заорал.
– Хорошенького дня. – И человек из Обжорвилля зашаркал к своему огрызку рая.
Я устыдился, что дурно подумал о бедном ублюдке. А потом ты высказалась – поразительное замечание, ибо, насколько я помню, впервые ты сказала фразу, которую мог бы произнести я. Неужто срастаемся? А может, оба так далеки от остальной жизни, что лишней доброты не осталось.
– Как в эпизоде «Симпсонов» [34] побывала, – сказала ты.
34
«Симпсоны» (с 1989 г.) – сатирический мультипликационный сериал о приключениях семейства Симпсонов в городке Спрингфилд.
Парк – два-три квадратных, заросших растительностью квартала: по сути, рощица пальметто с вкраплениями эвкалиптов, гибискуса, креветочных растений и всего прочего. На побережье – военный мемориал, бронзовая плита, вмонтированная в кургузый цементный пьедестал, а в центре – выключенный трехъярусный гипсовый фонтан с бассейном коричневатой воды, размеченным архипелагами белесых водорослей. Все заглохло, все неухожено. Трава по колено, цветущие сорняки еще выше. Парк напомнил мне клочок каролинских дебрей, где мы гуляли, когда я приехал к тебе впервые после Нью-Йорка, – мы больше целовались, чем гуляли. Может, воспоминания сыграли свою роль: поиски аллигатора продвигались медленно – мы часто останавливались подурачиться.
Примерно в центре парка рос высокий мшистый дуб, а под распростертыми сучьями в прямоугольном пруду за железной щетиной забора обнаружился аллигатор. Взрослый экземпляр, футов восемь от носа до хвоста, цвета окислившейся зелени; точно ярь-медянка, он недвижно лежал в грязной воде, выставив спину и глаза. Выглядел зверюга празднично: каждый дюйм чешуйчатой кожи покрывали исписанные пестрые бумажки. Я говорю «бумажки», но если это и впрямь были бумажки, то исключительно жесткие: вода, по-видимому, не действовала ни на бумажные клочки, ни на писанину – не рукописные буквы, не печатные, но идеограммы. Я не мог разобрать, как их прикрепили, однако ясно: чтобы пришпилить к аллигатору бумажку, надо подобраться очень близко, и при мысли об этом возникла картина: люди колонной маршируют в воду, цепляют бумажки к зверюге.
Мы обогнули пруд, рассуждая, как и зачем аллигатора нарядили, но всерьез не подвергая сомнению логику, что определяла его наружность, – минимальная аномалия внутри громадной аномалии Пирсолла. Аллигатор ни разу не шевельнулся.
– Наверняка ел недавно, – сказала ты.
– Выглядит примерно как я после «завтрака чемпионов».
Я прислонился к дубу, ты – ко мне, и мы поцеловались. Лучшие наши поцелуи происходили под деревьями. Друиды в прошлой жизни.
– Ты когда вернешься в Нью-Йорк? – спросила ты.
– Зависит оттого, когда мы отсюда выберемся. И еще пару дней покопаюсь. А что?
– Да я думаю, когда лучше позвонить.
– Дома я много по делам бегаю – лучше договориться о времени до того, как уедем.
– Если уедем.
Мы обнимались под дубом, а я вспоминал, как лежал с поврежденной спиной. Ты звонила почти каждый день, часами разговаривала, мы планировали, что ты приедешь. Когда твой муж узнал, приезд отменился, телефонные звонки истощились, а затем прекратились вовсе. Ты сказала, что тебя разъедает чувство вины. Я знал, что после Пирсолла ты позвонишь, – я сомневался, будешь ли ты тем же человеком, что сейчас.
Ты костяшками постучала мне по лбу:
– Ты что это там делаешь?
– И говорить не стоит, – сказал я.
– Аналогично.
– Плохое?
– Нет, просто… мусор.
– Например?
– Например… ты не говорил, встречаешься с кем-то или нет.
Вопрос сбил плавное течение моих мыслей, и пришлось задуматься.
– Встречался.
– Она кто?
– Одна женщина, работает у моего издателя… в рекламном отделе. Анна Маллой.
– Ты с ней расстался?
– Когда увидел тебя в «Шангри-Ла».
– Значит, ей не сказал.
– Когда бы я успел?
Ты смотрела серьезно. Я понимал: вот-вот сообщишь, что не надо порывать с Анной из-за тебя. Я опередил:
– Чепуха. Я к ней не вернусь. Не очень-то приятно заниматься любовью с одной женщиной и думать о другой.
– Я знаю каково. – Ты притянула меня ближе, чтобы я не видел твоего лица, и прибавила: – Прости меня.
– За что?
– Я все время так с тобой поступаю.
– Ты еще никак не поступила, – сказал я.
Мы помолчали. Чернохвостая белка уселась возле пруда, что-то погрызла. В вершине дуба кричали сойки.
– Я должна кое-что сказать, – начала ты. – Пожалуйста, не сердись.
– Ладно.
– Я знаю, ты моего брака не понимаешь. Я не уверена, что сама понимаю. Иногда смотрю на Морриса – совершенно чужой человек. А иногда мы будто срослись.
Я заткнул себя, чтоб не комментировать твою систему образов.
Ты продолжала в том же духе и наконец добралась до сути:
– Я не хочу, чтобы ты от меня чего-то ждал.
– Я разве жду? – спросил я. – Вовсе нет.
– Ты так говоришь, но, по-моему, ждешь.
Мы балансировали на краю разговора, который вели не единожды. В нем не продохнуть от клише – мол, нет верных ставок, и ты не в игре, если вообще не рискуешь, – бесконечные трали-вали, спор, что разозлит нас обоих: в тебе вновь возродится решимость преуспеть в Калифорнии, а я буду таскаться по пирсолльским барам, курить сигареты и лакать кислятину, чувствуя себя персонажем дурного фильма-нуар, антигероем, – он должен уйти один, и шрам на лице свидетельствует о преступлении, за которое никогда не простят, а черная звезда, вытатуированная на плече, – подарок женщины, которую не забудешь. Удивительно, как быстро мы набрали скорость и заняли прежние наши позиции. И все же в то утро нам хватило ума избежать разговора. Очередное подтверждение: даже в разлуке мы повзрослели в своих амплуа.