Валерия
Шрифт:
— Извольте. Я уже пригласила к себе поверенного леди Р**, но пошлю ему другое письмо и подожду окончания свадеб.
— Благодарю вас.
Я ушла и написала мистеру Сельвину другое письмо, с известием, что не могу заняться делами раньше следующей недели.
Я написала и к Лионелю, чтобы он не приходил ко мне, пока я не извещу его, когда и где меня видеть. Я была рада просьбе леди М**; свадебные хлопоты и веселые лица ее семьи разгоняли грусть, которую наводили на меня дела леди Р**. Я ободрилась, повеселела и принялась помогать невестам с таким усердием, что за два дня до свадьбы все было окончено к общему удовольствию.
Наконец, настало давно
Наконец, после безмолвного обеда, новобрачные пошли переодеться, возвратились и были переданы своим мужьям, как скоро удалось их похитить из объятий и лобызаний леди М**, разыгравшей роль отчаянной матери в совершенстве. Никто из видевших ее плачущею, как Ниобея, не мог бы подумать, что она целых три года маневрировала единственно с целью сбыть с рук своих дочерей. Леди М** была превосходная актриса и разыграла последнюю сцену как нельзя лучше.
Когда дочерей ее усадили в экипажи, я думала, что она упадет в обморок; но оказалось, что она хотела прежде увидеть, как уедут они в своих свадебных каретах; она подошла к окну, подождала, пока они не сели и не тронулись с места, проводила их глазами за угол улицы и только тогда упала без чувств ко мне на руки.
Впрочем, я думаю, она страшно измучилась: последние шесть недель она не имела ни минуты покоя; все боялась, как бы что-нибудь не помешало свадьбам.
На следующее утро она не вышла из своей комнаты и велела мне сказать, что экипаж к моим услугам. Я была утомлена и осталась этот день дома. Я написала Лионелю и мистеру Сельвину, чтобы они приехали ко мне завтра в два часа в Бэкер-Стрит; остаток дня я провела спокойно в обществе Эми, третьей дочери леди М**. Это была премилая, простая девушка; мне нравилась она больше своих сестер. Я занималась ею с особенным рвением, потому что у нее был прекрасный голос; мы очень сблизились.
Поговоривши немного о новобрачных, она сказала мне:
— Не знаю, право, что мне делать, Валерия. Я люблю вас и не хотела бы позволить, чтобы вас обижали; но вместе с тем не желала бы и огорчить вас, пересказавши вам то, что о вас говорили. Вы не останетесь у нас, если я вам это расскажу, и это мне ужасно больно. Впрочем, это эгоизм; я его осилю. Мне не хотелось бы только огорчить вас. Скажите, говорить мне или нет?
— Вы сказали или слишком мало, или слишком много, — отвечала я. — Вы сказали, что меня обижают, и мне, разумеется, хотелось бы этого не позволить, хоть я и не могу себе вообразить, кто бы мог быть моим врагом.
— Я сама не поверила бы, если бы не слышала собственными ушами; — отвечала она. — Я думала, что вы живете у нас, как приятельница, как гостья, а про вас говорят вещи, которые, я уверена, совершенно несправедливы.
— В таком случае я должна просить вас рассказать мне все, как было, не смягчая ни одного слова. Кто же это говорит обо мне дурно?
— Мне очень жаль, что я должна вам это сказать, — маменька, — отвечала Эми, отирая слезу.
— Леди М**! — воскликнула я.
— Да, — продолжала она. — Выслушайте все, как было. Сегодня поутру я была в уборной; маменька лежала на софе в своей спальне; в это время пришла к ней задушевная приятельница, мистрисс Джермен. Они или забыли, что я в соседней комнате, или не сочли нужным обратить на это внимание, и заговорили овас.
— Да, она одевает вас и ваших дочерей превосходно, надо отдать ей справедливость, — сказала мистрисс Джермен. — Кто она? Говорят, из хорошей французской фамилии. Как это она попала к вам в модистки?
— Что она у меня модисткой, — отвечала матушка, — это правда; я затем только и пригласила ее к себе в дом, но она того не замечает. Мистрисс Батерст говорила мне, что она из хорошей французской фамилии и брошена в мир обстоятельствами. Она даровита и очень горда. Искусство одевать и одеваться к лицу заметила я в ней, еще когда она жила у леди Батерст; а потом, когда она решилась, вследствие моих маневров, расстаться с леди Р**, я пригласила ее к себе как гостью, ни словом не упомянувши о нарядах. Когда мне понадобились ее услуги в этом отношении, я устроила так, что она предложила их сама; я поблагодарила ее за снисхождение и лестью постоянно умела заставлять ее одевать моих дочерей. Ее вкусу обязана я, кажется, тем, что они составили такие хорошие партии.
— Вы повели дело отлично, — заметила мистрисс Джермен. — Но что же вы станете с ней делать теперь?
— О, теперь очередь за Эми; я продержу ее, покамест она захочет у меня оставаться, а потом. ..
— А потом-то и запятая, — заметила мистрисс Джермен. — Продержавши ее у себя так долго в качестве гостьи, как вы от нее освободитесь?
— Сначала я и сама этого не знала и решилась было выжить ее разными мелкими оскорблениями: она ужасно горда; но потом, к счастью, я узнала кое-какие вещи, о которых буду молчать до времени и которые дадут мне предлог отпустить ее, когда мне вздумается.
— В самом деле! — воскликнула мистрисс Джермен. — Что же такое вы узнали?
— Извольте, я вам скажу, только вы не рассказывайте дальше. Намедни к ней приходил какой-то молодой человек; горничная моя вошла нечаянно в комнату и застала их за поцелуем.
— Не может быть!
— Да, за поцелуем. Горничная видела. Мне нетрудно будет воспользоваться этим, чтобы отослать мадмуазель де Шатонеф, когда вздумается, сказавши только, что горничная не говорила мне этого раньше. На вопросы других можно будет отвечать намеками о легком поведении.
— Разумеется, — отвечала мистрисс Джермен. — Не намекнуть ли мне кое-кому об этом заранее, чтобы подготовить публику?
— Может быть, это не помешает; только смотрите, будьте как можно осторожнее, любезная мистрисс Джермен.
— Мне очень жаль, — продолжала Эми, — что я, любя вас, принуждена говорить такие вещи; но я уверена, что вас нельзя обвинить в легком поведении, и я не хочу, чтобы вас в этом обвинили, если можно это предупредить.
— Благодарю вас, — отвечала я. — Мне остается только оправдаться в ваших глазах. Вы не должны думать, чтобы я была виновата в таком проступке. Горничная вашей матушки, действительно, вошла в комнату в то самое время, когда молодой семнадцатилетний человек, признательный мне за разные о нем заботы, поднес, прощаясь со мною, руку мою к своим губам и поцеловал ее; это я позволила бы ему и в присутствии вашей матушки. Вот тот поцелуй, из которого она выводит заключение о легкости моего поведения. О, как себялюбив, как черен, как гнусен этот свет!