Валькирия в черном
Шрифт:
С отчаянно колотящимся сердцем в груди она ринулась через холл к лестнице на второй этаж.
– Федор Матвеевич, скорее!
Грузный Гущин тяжело пыхтел, карабкаясь по ступенькам.
Коридор.
Темнота.
Пятно света.
– Офелия! – крикнула Катя.
В мертвом доме не отозвалось даже эхо. Лишь тень мелькнула и пропала в большом зеркале на стене, будто кто-то оттуда из зазеркалья приблизился, прильнул к стеклу с той стороны, словно к киноэкрану, чтобы попытаться различить происходящее.
Как мечутся эти
Тихо, тихо…
Не надо кричать…
– Офелия! – крикнула Катя.
Тихо, тихо… безмолвие, как петля, захлестнувшая горло, отчаяние, как кляп, забивший рот.
– Офелия!
Гущин распахивал двери комнат. Пустые, нежилые, чисто убранные гостевые спальни. И вот комната с розовыми обоями, с кроватью, застланной розовым атласным покрывалом, с мягким ковром и плюшевым медведем на тумбочке у изголовья.
– Ее тут нет, неужели сбежала?
– Федор Матвеевич, я, конечно, могу ошибаться, но это комната Гертруды, – Катя вышла в коридор, попробовала открыть дверь комнаты напротив.
Заперто.
– Офелия, открой!
Тихо, тихо… что же вы так кричите…
Не шумите, вы ведь все еще там, в просмотровом кинозале, и проектор стрекочет как мертвая цикада, и это всего лишь кино, хроника событий, чужих смертей, чужих страстей, чужой жизни, которую кто-то запечатлел, создал.
Не в назидание, нет.
Разве можно чему-то научиться у смерти?
– Федор Матвеевич, придется дверь ломать!
Полковник Гущин надавил на дверь плечом. Та не поддавалась. Тогда отойдя подальше, примерившись, нацелившись – раз, два, три – с разбега он ударил в дверь всем своим немалым весом, и замок, запертый изнутри, не выдержал.
Большое окно этой девичьей комнаты, где царил хаос и пахло рвотой, распахнуто настежь.
Освещенная луной возле окна, цепляясь рукой за подоконник, фигурка скорчилась на полу – словно зародыш в утробе, подтянув колени к животу.
– Офелия! – Катя бросилась к ней, подхватила ее.
Нет, нет, тихо, тихо… и даже сорок тысяч братьев… и сестер… и вся полиция в мире не может…
Тихо, тихо…
Почерневшее лицо, закушенные от боли губы.
И уже холодная… холодная как лед.
– Яд. Мертва уже несколько часов.
Свет фонаря, который Гущин, держа в руке, направлял на нее, внезапно стал шириться, расти, он был так ярок и ядовит – этот свет, что Кате невольно пришлось закрыть глаза.
Электричество зажглось. Аварию на подстанции ликвидировали.
Полковник Гущин выключил фонарь. Нагнулся и осторожно поднял с пола маленькую ампулу с отломанным концом, понюхал, посмотрел сквозь нее на свет лампы – на дне капля, пригодная для токсикологической экспертизы.
Катя увидела рядом с телом Офелии лист бумаги.
– Она оставила предсмертное письмо.
Потом, позже, подшитый в материалы уголовного дела в качестве решающего вещдока, этот листок бумаги, исписанный девичьим почерком, читали и перечитывали множество раз – розыск, прокуратура, следователь, эксперты-графологи.
Катю поразил сам почерк – сначала ровный и аккуратный, к концу он стал рваным, лихорадочным. Та, что писала письмо, торопилась его закончить, боясь не успеть.
Но она успела. Они все это прочли.
Пишу это, чтобы знали. И я не сумасшедшая, я в здравом уме, но все равно сделала это.
Стало очень темно, и я не пойму, то ли это уже со мной, во мне… эта темнота, то ли глаза мои уже плохо видят.
Когда придут и сломают дверь, я уже умру. Я должна была умереть еще тогда, уйти вместе с ней.
Я любила Геру… я любила ее так сильно. С самого детства она и я были вместе, всегда вместе. Моя сестра, моя единственная любовь, такая красивая. Как солнечный свет, как то утро, которое мы встречали на озере. Моя сестра… Я сначала радовалась ее успехам и гордилась ее красотой. Но чем дальше, тем труднее мне это давалось – делить ее со всеми. После конкурсов красоты столько мужчин хотело ее, хотело быть с ней. Они отнимали ее у меня, мою любовь. Сначала появился один парень, потом второй, третий, четвертый. Два года я терпела это, хотя ревновала. А потом она стала встречаться с сыном тети Розы, что-то он дал ей такое, что она захотела его страстно, влюбилась. Секс? Я ведь даже не смела попросить ее об этом никогда – о сексе, о настоящей любви, что сжигает дотла.
Как я понимаю бабушку и тетю Розу. Они мучились всю жизнь, таились, скрывались, но они любили друг друга, как любят супруги, не подруги. И я любила Геру не как сестра. Я поняла, что, в конце концов, она покинет меня, уйдет, выйдет замуж, нарожает детей. И у нас с ней до самого конца будет намного хуже, чем у бабушки с тетей Розой.
Я не хотела этого, не хочу. Лучше не делить ее ни с кем. Лучше закончить все сейчас, пока молодые. Лучше вместе уйти – вдвоем. Я и она.
Становится все темнее и темнее, пальцы сводит, и начинает тошнить. Начинает тошнить, как тогда… надо торопиться…
Тот яд, что я купила в Москве для нас обеих, я хотела сначала его опробовать. Про таллий пишут разные ужасы – волосы выпадают… Лежать потом лысой в гробу, чтобы все на нас с Герой пялились…
Я хотела сначала на ком-то опробовать яд. Очень ли это больно, не хотелось долго мучиться самой и мучить ее, мою любовь. Но мне было жалко их – всех жалко: никто ведь не виноват из них, что я так сильно любила Герку, что просто не могла отдать ее, отпустить.