Валя (Преображение России - 1)
Шрифт:
– Умный человек писал, - сейчас видно! Мало ли какие кости тут в наших пропастях?.. Хотя бы, например, мамонтов скелет!..
– Упадешь и проломишь!
– подхватил Гречулевич; слепая же покачала головою:
– Мм... едва ли... едва ли тут ма-мон-ты!.. Тут есть мамонты?
– Где тут! Тут уж все пропасти, небось, обшарили!
– успокоил ее полковник.
– Ты сиди себе знай.
А Наталья Львовна посмотрела прищурясь на Гречулевича:
– Ах, как хорошо: читает письма своих жильцов!.. Вот и живи у вас на даче...
Гречулевич оправдался тем, что поведения он с детства плохого, и тут же, к случаю, рассказал,
– Пришел, - вообразите, - огромный сивый хохол и еще даже в казакине парусиновом... на всех произвел впечатление! Я на всякий случай под скамейку забился... Вытащили, однако, - свои же, предатели!..
– притащили... Кому же не любопытно, как он меня сейчас крошить начнет?.. Меня держат, а старик огромный... нет, вы вообразите: под вершняк окна росту, а усы, как у пары Макухиных, - покивал главою и загробным таким голосом: "Пэтя! Пэтя!.. Ты и нэ вучишься... и нэ ведэшь себэ!.." Впечатление произвел страшное. Думают все: "Раз так начал, что же дальше будет? Значит, Пете нашему каюк!.." Ждут (и я тоже)... Минуту, не меньше, ждали в полнейшем молчании... И вот он опять покивал главою: "Эх, Пэтя, Пэтя!.. И нэ вучишься ты... та ще и нэ ведэшь себэ..." Чуть все не умерли от крайней веселости, а я, конечно, пуще всех... Если б он не так это смешно, - может быть, из меня что-нибудь и вышло - а?.. А то после этого я совсем погиб...
Гречулевич недаром говорил о себе: "Вы меня только копните..." Он и еще рассказал между делом штук пять-шесть разных подобных случаев из своей жизни.
Он весь был бездумный и весь наружу. Алексей Иваныч знал о нем, что теперь дела его очень плохи: весь в долгах. Должно быть, доставляло ему теперь большое удовольствие подшучивать все время над Макухиным, а Макухин только добродушно отмахивался от него, как большой пес.
– Я тебе вполне доверился, я тебя даже на собственной лошади сюда доставил, - ты же меня ремизишь!..
– нападал Гречулевич азартно.
– Привычка у меня такая, - отзывался Макухин, не меняя глаз.
Похоже было даже на то, что это два очень близких старинных друга, но правда была только в том, что один другому был положительно необходим: это узнал Алексей Иваныч несколько позже, а теперь непонятны казались оба.
Очень было неловко и как-то затерянно. А на ветку иудина дерева даже и смотреть опасался Алексей Иваныч. Сплеталось такое: ходят чьи-то не наши, стерегут жизнь... они-то и старят людей... Гляди на них, как хочешь, или совсем не гляди, - им все равно, - хоть ори и ногами топай: они глухонемые, и они не уйдут - будут слоняться под окнами, под дверями, ждать своего часу... На один момент Алексей Иваныч представил самого себя точь-в-точь вот таким, как старый полковник, а Валю (на один только момент) слепою, как эта старуха (бог ее знает, отчего она ослепла): сидит Валя вот здесь, с такими вот щеками, неопрятная, губы мокры от пива (кощунство почти, но ведь на один только момент)... И Митя тут же... он вырос, стал студентом - давно уж студент, - сидит на диване рядом вот так же, как Наталья Львовна... Ничего больше, только это.
Вот у самого у него порхающие брови, копьевидный кадык и на пальцах глянец, а Валя... толстая, старая, слепая, неопрятная, любит карты, домино, пиво... Митя
Чтобы оттолкнуться, Алексей Иваныч кашлянул, поднялся и опять сел, и сказал, не совсем уверенно впрочем, обращаясь к Гречулевичу:
– Сейчас на пароходе познакомился с дивизионным врачом одним... сказал мне фамилию, - не то Чечулевич, не то Гречулевич... У тебя нет такого, дяди, что ли, военного врача?
– Давай бог, - сказал, не удивясь, Гречулевич.
– Дядя подобный помешать не может.
И по глазам его видно было, что всех своих родичей отлично он знал и что никакого военного врача между ними нет.
Так же и Макухину сказал что-то насчет выигрышных билетов Алексей Иваныч:
– Новый год на носу, Федор Петров. Ох, непременно ты выиграешь двести тысяч!
И Гречулевич подхватил живо:
– Вот и покупай у меня тогда Таш-Бурун!
– На что он мне?.. Зайцев на нем гонять?
– отозвался Макухин.
– Что ты - зайцев!.. Ты на нем целебный источник какой-нибудь отроешь ты такой!.. Или руду какую-нибудь очень доходную!.. Миллионами будешь ворочать!
– и пошел под слепую с маленькой бубновки, сказавши: - Не с чего, так с бубен!
А слепая поставила прямо против него свою неподвижную деревянную маску и возразила:
– Господинчик мой! Кто же под вистующего с маленькой ходит?.. да еще и в чужую масть!
И заспорили о каких-то ренонсах, правилах, исключениях, как всегда бывает при игре.
Алексей Иваныч усиленно задвигал ладонями по коленям, что всегда он делал, когда собирался решительно встать и уйти и когда неясно самому ему было, куда идти. Но в последний раз поглядел все-таки на Наталью Львовну. Может быть, это был очень робкий взгляд, и она поняла его.
– Что же нам здесь сидеть?
– сказала Наталья Львовна.
– Пойдемте-ка в мою комнату, - и поднялась.
"Нам!" - отметил невольно Алексей Иваныч, и сконфуженно несколько оглядел всех, и зачем-то откланялся, извиняясь.
В комнате Натальи Львовны было так: стоял стол под самым окном (ставни были прикрыты), - обыкновенный женский стол, - не письменный, нет, - с небольшим зеркалом, коробками и флаконами, со смешанным запахом духов, с несколькими пухлыми новыми книжками, пачкой узеньких цветных конвертов, раскинутой веером; тут же чернильница в виде лающей моськи, ручка, чрезвычайно неудобная для письма, и печенье... Успел еще заметить Алексей Иваныч на том же столе вышиванье по канве шелками, но Наталья Львовна скомкала работу и забросила за ширмы.
От колпака на лампе, - матерчатого ярко-желтого полушара - все тут было беспокойного оттенка, а ширмы сами по себе были цвета только что опавших от утренника кленовых листьев (когда они лежат рыхлой грудой и ветер их еще не растаскал по дорожкам). К этим тонам был в последнее время очень чувствителен Алексей Иваныч: он даже глаза рукою прикрыл, чтобы к ним теперь привыкнуть.
Сказала Наталья Львовна:
– Так вот... садитесь... Вы куда-то ездили на пароходе?.. Расскажите-ка.
– Какой же он у вас ядовитый!
– отозвался Алексей Иваныч о колпаке и потрогал его рукой; потом он посмотрел жмуро, как желтые отсветы ложатся на белесые обои, на чашку и кувшин умывальника, на ее лицо, ставшее здесь несколько кукольным, как фарфор на солнце, и только после этого ответил: