Вампирские архивы: Книга 1. Дети ночи

Желязны Роджер Джозеф

10 апреля. Вчера вечером все прошло отлично. Меня позабавило лицо садовника, когда мне снова пришлось утром окликнуть его и попросить перебросить мне ключ. Я стану знаменит среди прислуги, если буду продолжать в том же духе. Но для меня важнее всего то, что я оставался в своей комнате без малейшего побуждения покинуть ее. Я верю, что все-таки стряхну эти невероятные путы, — хотя, возможно, силы этой женщины дремлют, пока она не восстановит здоровье? Мне остается лишь молиться, чтобы все обернулось к лучшему.

Мардены уехали нынче утром, и мне кажется, что сияние весеннего дня померкло. Но все же солнце так прекрасно освещает зеленые каштаны напротив моих окон и придает веселый вид тяжелым, поросшим лишайниками стенам древних колледжей. Как приятна, добра и утешительна природа! Кто бы мог

поверить, что в ней заодно таятся столь злые силы, столь зловещие способности! Ведь я, конечно же, понимаю, что настигшая меня жуть не сверхъестественна, даже не противоестественна. Нет, это сила природы, о которой общество и не подозревает, а малоприятная женщина умеет использовать. Уже сам факт существования зависимости между степенью оказываемого на других воздействия и здоровьем действующего лица показывает, что это явление полностью подчиняется физическим законам. Будь у меня время, я докопался бы до его глубин и нашел противоядие. Но невозможно заниматься укрощением тигра, когда он вцепился в тебя когтями. Вам остается лишь попробовать вырваться и убежать. Ах, когда я смотрю в зеркало и вижу собственные темные глаза и точеное испанское лицо, я сожалею, что на меня не брызнула щелочь или не обезобразила оспа. Что-нибудь в этом духе могло бы избавить меня от теперешнего несчастья…

Я склонен думать, что нынче ночью мне придется трудно. Настораживают меня два момента. Во-первых, я встретил на улице миссис Уилсон, и она сказала, что мисс Пенклоуза уже поправляется, хотя еще слаба. Я же от всего сердца желал бы, чтобы эта болезнь стала ее последним недугом. Во-вторых, профессор Уилсон вернется через день-два, и его присутствие подействует на старую деву стеснительно. Общение с нею в присутствии третьих лиц меня не обеспокоит.

По обеим этим причинам я предчувствую, что сегодня она захочет действовать, и приму те же меры предосторожности, что и вчера.

Все еще 10 апреля. Нет, хвала Господу, вечер прошел спокойно. Снова обращаться к садовнику было свыше моих сил, потому я, заперев дверь на ключ, просунул его в щель под нею, чтобы наутро попросить горничную выпустить меня. Но предосторожность оказалась излишней, поскольку я вовсе не испытал стремления куда-либо идти. Третий вечер подряд я провел дома! Несомненно, мои беды подходят к концу, ведь Уилсон явится сегодня либо завтра. Есть ли смысл рассказать ему, какому испытанию я подвергся? Уверен, что с его стороны не дождусь ни малейшего сочувствия. Он воспримет эту историю как интересный случай и охотно выступит с докладом о нем на очередном заседании Физического общества, причем непременно с важным видом остановится на вопросе, могу ли я быть сознательным лжецом, и определит вероятность, не нахожусь ли я на ранней стадии заболевания лунатизмом. Нет, от Уилсона мне утешения не дождаться.

Чувствую себя удивительно бодрым и здоровым. Пожалуй, никогда раньше я не читал лекций с большим воодушевлением. О, если бы я мог развеять тень, павшую на мою жизнь, я стал бы счастливейшим человеком! Я молод, прилично обеспечен, стою в первых рядах своей профессии, обручен с красивой, очаровательной девушкой — у меня есть все, о чем мог бы мечтать мужчина. Лишь одно облако омрачает мой горизонт, но какое!

Полночь. Я сойду с ума. Да, вот чем это все кончится. Я сойду с ума, я уже недалек от этого. Руки мои горячи, голова раскалывается. Я весь дрожу, как испуганная лошадь. О, что за ночка мне выпала! И все же у меня есть некоторые поводы для радости.

Рискуя стать посмешищем также для моей собственной служанки, я снова просунул ключ под дверь, сделавшись пленником на всю ночь. Потом, видя, что ложиться в постель еще рано, я прилег одетый и взялся читать роман Дюма. Внезапно меня схватили — схватили и сдернули с кушетки. Только такими словами я могу описать силу удара, настигшего меня. Я вцепился в покрывало. Я охватил руками спинку кушетки. Кажется, я даже вскрикнул от напряжения. Все это было бесполезно, безнадежно. Я должен идти! Избавиться от приказа не было возможности. Сопротивлялся я только поначалу. Нажим вскоре стал настолько мощным, что исключал неповиновение. Слава богу, что никто не видел моей борьбы и не вмешался. Я бы не мог ручаться за себя, если бы кто-то попробовал. И еще: помимо решимости выйти во что бы то ни стало я обрел также способность хладнокровно

и изобретательно искать средства решения задачи. Я зажег свечу и, опустившись на колени у двери, попробовал подтащить ключ кончиком гусиного пера. Но его длины не хватило, я лишь оттолкнул ключ еще дальше. Тогда, со спокойным упорством, я вынул из ящика стола нож для разрезания бумаги и с его помощью сумел подцепить ключ. Я открыл дверь, зашел в кабинет, взял из бюро свой фотографический портрет и, сделав на нем надпись наискось, положил во внутренний карман сюртука и отправился к Уилсону.

Все происходящее было вполне отчетливо и все же отличалось от реальной жизни, как бывает в ярких снах. Мое сознание своеобразно раздвоилось: чужая воля, преобладающая, заставляла меня двигаться в сторону своего обладателя, а другая, моя собственная, более слабая, протестовала, пытаясь вырваться, наподобие пса, ведомого на поводке. Я помню, что распознал две эти противоборствующие силы, но как я шел по улице, как меня пустили в дом, в памяти не отложилось.

Очень ясно запомнилась, однако, моя встреча с мисс Пенклоуза. Она полулежала на диване в том маленьком будуаре, где мы обычно проводили свои опыты: голова склонилась на руку, ноги прикрыты покрывалом из тигровой шкуры. Она с надеждой взглянула на меня, и в свете лампы я рассмотрел, что она очень бледна, осунулась, под глазами — темные пятна. Она улыбнулась мне и жестом пригласила сесть на низкую скамеечку рядом с собою. Жестом левой руки… Ринувшись к ней, я схватил эту руку — мне противно вспоминать об этом, — и стиснул ее, и страстно поцеловал. Потом, опустившись на скамеечку, не выпуская ее руку из своей, вручил хромоножке принесенную с собой фотографию, и заговорил, и заговорил о том, как люблю ее, и как горевал, пока она болела, и как радовался ее выздоровлению, и с каким трудом вытерпел два вечера вдали от нее. Она молча слушала, глядя на меня сверху вниз властными глазами и вызывающе улыбаясь. Мимоходом она провела рукой по моим волосам, словно поглаживая собаку; и эту ласку я воспринял с удовольствием, как наслаждение. Я был порабощен душой и телом и в тот момент радовался своему рабству.

И тут вдруг настала благословенная перемена. Не говорите мне, что Провидения не существует — не поверю! Я стоял на краю. Я был на волоске от гибели. Случайным ли совпадением объяснить то, что именно в тот момент пришла помощь? Нет, нет, нет, Провидение действует, и его рука оттащила меня от пропасти. Есть нечто во вселенной более сильное, чем эта дьяволица с ее фокусами. Ах, каким целительным бальзамом стали эти мысли для моей души!

Было так: я взглянул на нее и осознал, как она изменилась. Лицо, и прежде бледное, теперь было мертвенным. Глаза потускнели, тяжелые веки опустились. А главное, выражение спокойной уверенности исчезло. Уголки губ опустились, лоб сморщился. Она выглядела испуганной и нерешительной. И по мере того, как я наблюдал эту перемену, мое сознание затрепетало и напряглось, отчаянно пытаясь вырваться из захвата, который с каждой минутой становился все слабее.

— Остин, — прошептала она, — я перестаралась. У меня не хватило сил. Я еще не вполне поправилась после болезни. Но я не могла больше вынести разлуку с вами. Вы же не оставите меня, Остин? Это лишь мимолетная слабость. Пять минут, и я приду в себя. Подайте мне вон тот маленький графин со столика возле окна!

Но я уже овладел собою. Ее влияние исчезло с упадком сил, я освободился, и главным моим чувством теперь стала ярость — горькая, жгучая ярость. Наконец-то я обрел возможность, пусть единственную, выказать этой женщине те чувства, которые в действительности питал к ней. Моя душа наполнилась ненавистью столь же низменной, как та любовь, против которой она была направлена. То была свирепая, убийственная страсть восставшего раба. Я мог в тот момент схватить костыль и ударить ее по голове. Она вскинула руки, словно защищаясь от удара, и отпрянула от меня, забившись в угол кушетки.

— Бренди! — едва слышно попросила она. — Дайте мне бренди!

Я взял графин и вылил его содержимое под корни пальмы, росшей в горшке у окна. Потом выдернул фотографию из ее пальцев и разорвал снимок на сотню клочков.

— Мерзкая женщина, — сказал я, — если бы я решил выполнить свой долг перед обществом, вы не вышли бы никогда из этой комнаты живой!

— Я люблю вас, Остин, я люблю вас! — захныкала она.

— Да?! — воскликнул я. — А до того — Чарльза Сэдлера. И сколько таких еще было ранее?