Вампиры. Опасные связи
Шрифт:
И вдруг это что-то метнулось и уцепилось за верхний край портрета, а потом спрыгнуло и пропало. А через миг уже два белесых пятнышка толкнулись в холст с изнанки, и картина внезапно сложилась и рухнула на сырой пол уродливым комком, а белые пятнышки так и посыпались на нее со всех сторон, ловко цепляясь коготками, поблескивая глазками и острыми-острыми зубами. Мгновение, другое — и они уже облепили картину, и Ионинна исчезла, осталось только белесое копошение.
И сквозь деловитое попискивание под сводами катакомб вдруг прорвалась и повисла в воздухе тонкая, едва слышная нота — легкий свист, какой порой возникает в ушах. Не стон, не всхлип, просто слабый свист, лишенный всяких чувств, не живой, не человеческий. Но подземные крысы-альбиносы были слишком заняты своим пиршеством и ничего не услышали. Цепкие коготки их шуршали по синеватому и кожистому, острые зубки рвали, рвали, и крысы пожирали то, что еще недавно было холстом, освободившимся от рамы. Они
Джонкиль, сжавшись, лежала в тупике под стеной, пока крысы не подъели последнюю крошку, последнюю ниточку. Они управились с Ионинной за считаные минуты, а потом порскнули в разные стороны, и вот уже нет ни синеватого холста с женской фигурой, ни белесых крыс, лишь каменная пустота и девушка на полу.
— А ну вставай, — приказала самой себе Джонкиль.
В голове ее гудело, но тот тонкий свист, что исходил от картины, прекратился. С трудом, в несколько приемов, она поднялась на ноги и заковыляла обратно, шлепая по лужам, прочь из катакомб, мимо гробов в нишах. Она дрожала от холода и слабости, отупела от пережитого ужаса и чувствовала себя дряхлой старушкой. В голове трепыхалась одна-единственная пугающая мысль: она, Джонкиль, никогда уже не будет прежней, и мир вокруг тоже. Она выжила, но ей предстоит жить в каком-то ином мире, непонятном, полном опасностей.
Крыса, сидевшая на крышке гроба, проводила девушку взглядом глазок-бусинок. В желудке крысы переваривались синеватая оболочка и сны существа с другой планеты. С отсыревших стен продолжала медленно отслаиваться штукатурка. Тишина затопляла город, как подступающее море.
ДЖЕММА ФАЙЛЗ
Нулевой год
Джемма Файлз родилась в Великобритании, но в возрасте двух лет стала гражданкой Канады. Она получила степень бакалавра искусств и следующие восемь лет писала критические статьи на фильмы для популярных новостных и культурных изданий в Торонто.
Началом ее писательской карьеры можно считать рассказ «Полный рот шпилек» («Mouthful of Pins»), написанный для антологии Дона Хатчисона «Northern Frights 2». С тех пор ее произведения появлялись во многих журналах и сборниках, таких как «Grue», «Transwersions», «Palace Corbie», «Selective Spectre», «Demon Sex», «Northern Frights 5» и «Queer Fear». Международная гильдия писателей в жанре хоррор признала ее рассказ «Старые кости императора» («The Emperor's Old Bones») лучшим за 1999 год, и впоследствии он был перепечатан и в «The Mammoth Book of Best New Horror Volume Eleven», и в «The Year's Best Fantasy and Horror: Thirteenth Annual Collection». По четырем рассказам Джеммы Файлз были написаны сценарии для телесериала «Голод» («The Hunger»).
«Вампиры, как шутят мои друзья, не имеющие отношения к ужасам, это тупиковая концепция, — объясняет Джемма Файлз. — Одни и те же сюжеты, снова и снова повторяемые без каких-либо изменений: слабенький грязный секс, приправленный добрым старым страхом. Но уже после нескольких вечеров поверхностного просмотра становится ясно, что даже самые давнишние произведения предлагают так же много различных типов вампиров, как и характеров людей, которыми они питаются (и, кстати, не все они пьют кровь).
Поэтому я считаю, что вампиры в литературе ужасов являются мировым эквивалентом теста Роршаха. Если ваше воображение ограниченно, то и ваше представление о вампирах будет также ограниченным. Если же нет…»
О приведенном здесь рассказе автор говорит следующее: «В детстве на меня произвела огромное впечатление телевизионная версия „The Scarlet Pimpernel“, [36] где играли Энтони Эндрюс, Ян Маккеллен и Джейн Сеймур. Учитывая мои интересы и несговорчивую натуру, я, безусловно, отождествляла себя скорее с агентом Шовленом и его друзьями-революционерами, чем с этим порочным хлыщом сэром Перси. Во всяком случае, этот фильм породил во мне пожизненное увлечение Французской революцией, которое великолепно уживалось с таким же пожизненным пристрастием к историям о вампирах; та же кровь, обезглавливание и общее жестокое потрясение естественного порядка… А поскольку выражение „ожившие кровопийцы“ всегда казалось мне отличным эпитетом для любого представителя новой аристократии, полагаю, что эту историю нельзя расценивать иначе, чем мою попытку немного конкретизировать приведенную метафору, равно как и чуть-чуть позабавиться».
36
«The Scarlet Pimpernel» («Очный цвет», в России выходил под названием «Красный цветок») — роман из цикла Эммы Барстоун (псевдоним — Баронесса Орчи), посвященного событиям Великой французской революции.
И проходил Я мимо тебя, и
брошенную на попрание в кровях твоих, и
сказал тебе: «в кровях твоих живи!» Так,
Я сказал тебе: «в кровях твоих живи!»
В самый разгар Французской революции, когда убили короля и выпили его кровь, они все установили заново: новый календарь, новые месяцы, новую историю. Остановили часы нации и вдребезги разбили их механизм; стерли все, что было написано на доске, и саму доску сломали об колено. Новые проекты составлял неудавшийся актер Фабр Д'Эглантин. Он растянул семидневную неделю до десятидневной декады и перекроил месяцы, устроив идиллическую последовательность пасторальных образов: фруктов и цветов, ветра и дождя. Алый блеск гильотины скрылся в отблесках кипящих омаров.
Первый год из начинающейся последовательности должен был стать Нулевым годом. С этого момента начинается отсчет всех происходящих событий. А все, что случалось раньше, просто… пропадает.
Итак, Париж, 1793 год. Термидор, год Третий, как раз перед окончанием Террора…
— Эй, гражданин, ты уже покраснел от стыда.
Я должен встать. Жан-Ги Санстер медленно и лениво размышляет — слова утрачивают очертания, едва успев сформироваться, словно вода, вытекающая из воображаемой ладони, когда вялые пальцы расходятся, не в силах ее удержать. Поднимайся. Действуй. Борись…
Но, вместо того чтобы подняться, он чувствует, как все тело погружается в какое-то странное загадочное оцепенение — руки и ноги тяжелеют и едва двигаются, голова не может оторваться от темно-красной атласной обивки. Жан-Ги откинулся на спинку в экипаже, еще недавно принадлежавшем шевалье дю Прендеграсу, полностью погрузившись и душный сумрак тяжелых бархатных занавесок, и чувствует себя беспомощным микроорганизмом, попавшим в ловушку под слегка выпуклой сферой наполовину прикрытого веком глаза.
Снаружи, где-то совсем близко, слышатся монотонное рычание и кашель Вдовы, национальной бритвы, легендарной машины, рассекающей воздух на площади Революции. Этот великолепный механизм, запатентованный элегантным доктором Гильотеном, навсегда излечивает головную боль, похмелье и бессонницу. Потом раздается шлепок упавшего на доски тела и стук головы в корзине. Весь процесс сопровождается шутками и смехом вязальщиц, [37] столпившихся у подножия эшафота, их фригийские колпаки кивают в такт каждому церемонному шагу палача. Эти злобные ведьмы, самоизбранные хранители общественного сознания, пережили уже не одного представителя своих бывших угнетателей. Огромные толпы санкюлотов — бесштанников — кричат в один голос, требуя еще больше свобод, — им всегда мало. Колоссальный кровожадный поток, не имеющий ни истока, ни устья, грозит захлестнуть городские улицы мстительными волнами.
37
Вязальщицы (Tricoteuses — фр.) — женщины из простонародья, настроенные патриотично, регулярно посещали заседания Конвента, Революционного Трибунала и казни с вязанием или шитьем в руках.
— А тебе известно, какие сложные процессы происходят в теле, чтобы вызвать краску стыда, гражданин Санстер?
Этот медлительный голос — нереальный и тягучий, словно звучащий завиток дыма, — сочится из темно-красной глубины экипажа.
— Я проделал кое-какие наблюдения по этому вопросу, — негромко продолжает он. — Конечно, любительские, но самые тщательные, насколько позволили имеющиеся в моем распоряжении источники.
Жан-Ги, лежа на сиденье экипажа шевалье, чувствует, как изгибается и расплывается его тело, словно нагретый воск под грузом его собственного гипнотического изнеможения; как теряют очертания его сильные, но бездействующие руки и ноги, лишенные сухожилий…
— Румянец вызывается поднявшейся кровью, в чем можно убедиться в определенных точках тела — в сплетении вен, их ведь так легко проследить, почти… прочитать.
Желание лететь, бороться, такое властное и настойчивое. И такое абсолютно… невыполнимое.
— Видишь, вот здесь эти отметины проявляются особенно отчетливо: эти узлы вен и артерий, деликатно обвивающих твои запястья. Еще два более мощных сосуда спрятаны у корня языка. А один, очень длинный и выпуклый, обвивает лишенный костей орган, чье название я бы не рискнул произнести в смешанной компании.
Садится. Безвольно падает. И думает.
Я должен…
— Чувствуешь, как там что-то пульсирует? В той самой — запретной — области?
…должен проснуться.
— Это тоже кровь, друг мой. Кровь, которая — как говорит старая пословица — обязательно проявится.
Но все это сон, напоминает себе Жан-Ги, удивляясь собственной способности мыслить логично. Я умудрился заснуть на посту, что само по себе плохо, но вряд ли непростительно. А поскольку я размышлял о хозяине предателя Дюморье, об этом шевалье дю Прендеграсе — из бывших аристократов, мне и приснился такой странный сон.