Ванька-ротный
Шрифт:
— Старшина! — сказал я твёрдо, — Ручной пулемёт на крыльцо быстро!
— Что вы, товарищ лейтенант! Мы перевязочных средств не имеем!
— Давай пулемёт! Тебе говорят! Я буду сам стрелять! Пулемётчика оставь у забора!
Солдаты в канаве попятились назад.
— Я потом себе всю жизнь не прощу, что на глазах у всех немецкого пулемёта испугался!
Старшина позвал пулемётчика, взял у него из рук ручной пулемёт, поставил его на крыльцо, положил рядом диск, набитый патронами и отошёл за угол дома.
— Правильно сделал, — сказал я, ложась на крыльцо, — Рисковать сразу вдвоём совсем не надо.
Я поставил планку прицела на нужную дистанцию, ударом ладони вогнал диск под защелку в патронник, закинул за локоть ремень, прижал приклад пулемёта к плечу и щеке, и стал спокойно ждать появления трассирующего огонька над переломом дороги. Из стрелкового оружия я стрелял отлично. Я долго ждал появления трассирующего огонька и вот он мелькнул наконец в темноте, и я нажал на гашетку.
Пять пуль, ещё пять и снова короткая очередь в ту сторону. Прицельный огонь нужно вести короткими очередями, успокаивал я сам себя.
— Веди огонь прицельно, спокойно, не торопись! — говорил я сам себе, пустив под обрез дороги ещё три короткие очереди.
— Товарищ лейтенант! Пулемёт замолчал! Заткнулся при первом же вашем выстреле! — пробасил старшина, выходя из-за угла дома.
Я даю ещё три короткие очереди, вглядываюсь и чутко вслушиваюсь в темноту, и подымаюсь с крыльца. Я велю старшине забрать пулемёт и отдать пулемётчику.
— Ну вот, старшина, теперь полный порядок! Теперь у меня на душе благодать и покой! Как это тебе лучше выразить?
— Теперь можно спокойно топать обратно и искать другую дорогу!
— Но с солдатами нашими мы с тобой горя хлебнём!
— Попомни мои слова!
И действительно, старшина потом с ними попал в плен, а мне эти слова надолго запомнились.
У меня было хорошее настроение. Я заставил замолчать немецкий пулемёт. Хотя, по сути дела, я ничего особенного не сделал.
— Пошли назад! — подал я команду, повернулся обратно и пошёл вдоль забора. Возможно, немцы успели переправиться через Волгу и подобраться, к городу с этой стороны. Не по своим же я стрелял?
Солдаты вылезли из канавы, разогнули спины, закинули через плечо свои винтовки, и пошли, скобля набойками сапог по мостовой.
— Ну и трусливы же они, — подумал я, искоса посматривая в их сторону. У всех солидный возраст и внушительный вид. Когда не стреляют, они говорят, рассуждают обо всём уверенно и даже настырно. Наверное, чем меньше знает человек, тем больше он в своем мнении уверен. И это идут, скобля сапогами по мостовой, мои солдаты, с которыми мне завтра начинать настоящую войну. Услышали повизгивание пуль, — и попрятались! |Попали под пули, попадали все в канаву!|
А может я зря, может я не прав? Возможно, я ошибаюсь? У них сейчас действительно усталый и замученный вид. Ведь мы без малого прошли километров семьдесят и за сутки на марше ни разу не присели. Мы шли весь вечер, всю ночь, и потом весь день. Теперь уже ночь, и теперь ещё конца дороги не видно! Они просто устали и валятся с ног, вот и завалились в канаву, чтобы отдохнуть. Я помоложе и держусь на ногах, а для них полежать в канаве, — давно желанный отдых.
Как считать этот обстрел? Началом войны? Боевым крещением? Или первым испугом? Сорокалетние солдаты мои не только не захотели вести перестрелку, но и по их твёрдому убеждению они должны воевать только в подземных ДОТах. Они никак не предполагали попасть простыми солдатами, стрелками, в пехоту. Годными к строевой службе они себя не считали, потому, как они были отобраны сидеть под землей |в бетонных капонирах|. На поверхности земли могли воевать я, старшина Сенин и солдат Захаркин. Все остальные были специалисты и могли обслуживать только подземную технику. Их и на фронт отправили с тем, чтобы сидеть в укрепрайоне, а не бегать |как дуракам| наперевес с винтовками, и под пулями кричать, — "Ура!". О многом передумал я тогда, шагая по тёмным улицам Ржева.
Завернув за угол, мы пошли обратно в город. Через некоторое время мы добрались до другой мощеной улицы, уходящей на север |в северную сторону города|. По ней мы свернули в темноту, и пошли по новому направлению.
В городе по-прежнему было безлюдно, безмолвно и тихо. Только звонкие удары стальных набоек солдатских сапог раскатисто и резко гремели по каменной мостовой.
Я иду и разглядываю фасады домов, дубовые ворота и глухие заборы. Я шагаю по середине булыжной улице, смотрю по сторонам и пытаюсь понять, что собственно особенного и примечательного в облике этого города. Куда девалось пятидесятитысячное население города? Через два дня дома, улицы и весь город исчезнут в огне, и образ старого города останется лишь в памяти живых людей. Совсем недавно здесь бурлила настоящая жизнь и кипели людские страсти. Дни уходили в заботах и труде. В домах жили люди, в печах кипели чугуны, на плитах шипели сковородки, на углях пыхтели самовары, скрипели половицы, хлопали двери, на веревках висело белье, у сараев кололи дрова и складывали их вдоль забора в поленницы, по улице грохотали телеги. И что характерного? Куда не взгляни, кругом одноэтажные, деревянные с глухими заборами собственные дома и ворота, запертые на засовы и запоры. Окна домов плотно закрыты двустворчатыми ставнями. Стекла берегут или воров опасаются?
Стоят среди них и ветхие, совсем покосившиеся домишки, крытые дранкой, позеленевшей от времени. Крыши у некоторых из них поросли мелким мхом, похожим на бархат.
Ржев разнолик. Но большая часть домов ещё крепка и на совесть сколочена. На улице стояли и двухэтажные деревянные жилые дома. В них, по всему, видно, жили рабочие люди. Дома эти фасадами выходили прямо на улицу, окна у них были настежь раскрыты, двери болтались на обвисших петлях. В домах гуляли сквозняки и ветер, на улицу доносились изнутри разные запахи. Пахло жильём, кухонной утварью, керосиновой гарью, чем-то кислым, вроде прокисшей вареной картошки или квашеной капустой. Мы уже целые сутки ничего не ели, от этих кухонных запахов мутило сознание, подкашивались ноги, урчало в животе.
Старшина Сенин настояний злодей! Зря он тогда на пожаре обругал старательного солдата Захаркина. Из раскрытого окна явственно подуло запахом квашеной капусты. Вот сейчас бы щец со свининкой? Вся бы усталость прошла!
Старшина Сенин шагает рядом. Он потягивает из кулака папироску и молчит. Вот и он повёл носом в сторону открытого окна, мотнул головой как бык, но ничего не сказал. Молчат и солдаты, улавливая запах.
Ладно! — решаю я. Не буду на счёт кислых щей разговор заводить. У старшины нюх лучше, чем у меня. Когда мы подходили из-за Волги ко Ржеву, света и самого пожара за лесом не было видно. Старшина тогда повернул ко мне голову и сказал:
— Пахнет гарью, лейтенант! Город Ржев где-то рядом, должно быть горит.
Я шёл тогда по дороге и запаха гари не чувствовал. Вот и сейчас, проходя мимо раскрытых окон, в нос мне ударил запах подгорелой картошки на сале. Старшина покрутил носом, потёр ладонью за ухом, помял небритый подбородок, взглянул сердито в ту сторону и, глубоко вздохнув, молча ускорил шаг.
— Братцы, съестным пахнет! — сказал громко кто-то из солдат.
— Топай, топай! — услышал я голос Захаркина, — На меня за ложку орали! — А сами? — Чуть палёной картошкой запахло, слюни потекли!