Ваня, деревенский зомби
Шрифт:
«Чудны дела твои, сотворитель всея живности и разумности», — думаю. А сам кусок хлеба отщипываю и собак угощаю.
Так и повелось: я с работы, а меня наши псинки встречают с почетом и всем своим собачьим уважением. И по дороге до дому, мои заработанные, два батона хлеба сминают за милое дело.
Да, вот еще: давеча, днем: шел как-то по селу. Тут шавка залетная меня увидала и давай на меня лаять. Ясен свет на «хай-вай» выскочили собаки наши, местные.
Главный у них Полкан, как увидал такое безобразие по отношение к моей персоне, таких тренделей навалял залетной дурочке, что та летела, «аки птице во облацех».
Крутые
(16+)
Хороша и спокойна жизнь на деревне, была!
Пока эти городские не понаехали. А началось все, незаметно как-то. Стоял у нас один дом пустой. Бабка Романиха как померла, так и хата её пустовала. А тут давеча заявляется ее внучок Петька. Здоровенный лоб, весь в коже, наглый такой. Прискакал на мотоцикле своем, черный весь, провонял все бензином своим. Ни с кем не поздоровался, в хате отломал доски, кои прибиты были, на ставнях и двери. Зашел, расчихался и вышел. Сел на крыльце курит. А тут шел как раз Тимофей «старый перец», пастух наш, видит человек новый сидит. Думает, — спросить надо, поздороваться.
— Ты, чьих будешь парень? Или Романихи сынок? Так тот ведь сгинул давно уже и постарше будет?
— Питер я. Внук, значит, буду бабкин, — сплюнул он под ноги старику, — вот собственность свою приехал проверить. Хату здесь свою я устрою, для отдыха значит. От трудов праведных, — бабкин внук громко хмыкнул и засмеялся.
«Внук он и есть внук», — подумал старик и пошел своей дорогой, — «что с них, дураков городских, возьмешь»?
А потом началось, по выходным заваливается вся гоп-компания: машины здоровущие черные, стекла — не видать ни черта. Девки, нарядные, визгливые, пахнет от них не по-нашему. Мужики все дюжие, злые и небритые. Все в черном. Водку ящиками тащат, жрачку не нашенскую, в коробках, из машин по-перетаскали. В хате Романихи музыка до небес, визги женские, топот и пляс. До полуночи. А в полночь, завели моду, всей бандой на берег речушки нашей. Костер там разведут, и давай голяком бегать, кто в кусты, кто в воду.
В общем, «ад кромешный» на земле моей начался.
Наши деревенские попытались как-то приструнить братков и девах ихних. Да не тут-то было. Зашел к ним, по нашей просьбе, участковый Васильич. И что бы вы думаете? Ан ничего. Выходит, морда довольная, карман оттопыривается, да и портфельчик малость растолстел и говорит: — факты не подтвердились, не мешайте гражданам отдыхать.
Ну и что с ними поделаешь? А мужиков в деревне, раз-два и обчелся, да и те «пол-калеки».
Вот и сейчас, музыка у них грохочет, пьяные крики и визг. А я еще днем задумал постираться малость. Зомби не зомби, а вид иметь обязан. Да и штаны мои, и рубаха, мукой обсыпанные, вид уже зачуханный имеют.
Сижу я, значит, в речке постирался, развесил на ветках ближней ивы вещички свои, на берегу звезды считаю. Главное, сам то в простынку завернут. Не то, чтобы очень стеснительный, да и деревенские уже привыкли ко мне. Но, все-таки, совесть так сказать, кой-какая имеется.
Слышу, гурьба веселая и пьяная к реке идет, думаю, — в сторонке посижу, не буду им мешать. А там; песни и пляски в голом виде, костер, водка, шашлыки. Купаются, значит. Кто в кустах рыгает, кто девок по воде ловит. Тут один, вижу, в мою сторону направился. Бухой в дрыбаган, здоровенный как лось. Помочиться, что-ли, решил в сторонке? Идет прямо на меня. Увидел, встал, думает.
— Мужик ты чего здесь? — Качается, стоит ширинку расстегивает. Справился, отвернул в сторонку, делает свое дело. Потом опять ко мне:
— Не, я не понял, ты че здесь сидишь а? Тут братва отдыхает, а ты чего подглядываешь?
— Больно мне надо, — я решил встать и поправить свою простынку, завязанную на манер древнеримской тоги, через левое плечо.
— Не, ты чё? Фраер что-ли? — Здоровяк схватился за край моей простынки и дернул.
Тут, как раз, луна выглянула из-за облачка, а простынка моя хлипкая свалилась.
— Ёп, ёпер-те-це. Мать моя, — мужик утробно икнул и сел на землю. Перевернулся, встал на карачки и так пошкандыбил к своим. Что-то, подвывая при этом.
А я, что, ну не красавец, вестимо, но ведь не до такой же степени. Даже обидно немного стало. Подобрал простынку, вещи потрогал свои. Сырые еще, не высохли. А мне вещи сырые одевать не с руки, кожа потом портится. Она и так вся дряблая зеленого цвета, а от сырости вообще может испортиться. И кусками станет отваливаться. Неудобно, очень.
Тут слышу шаги. Опять эти, идут уже толпою, говорят громко:
— Ты чего Андроша, какие здесь черти? Да я всех местных доходяг знаю, с бухла каких глюков не поймаешь? Сейчас поглядим, кому это не спится в ночь глухую? — Это Петька наш говорит и храбрится. Меня увидал, кричит:
— Эй, земляк, ты черта здесь не видел?
— Чёрта? Вы сами черти! Я ведь за вами, дети мои, пришел из глубины земной. За дела ваши. — Тут я встал и сатанински захохотал, протянув руки к Петьке.
— Мама, — Андрон друг Петькин, упал. И вставать уже, по всей видимости, не собирался.
— Ой, бля, мать твою, богородицу, хрень какая, — бормочет Петька, а сам из кармана пистолет вытащил и в меня ба-бах. Стреляет скотина.
А мне, что? Дыркой больше, дыркой меньше.
— Сволочь, ты Петька, вот возьму тебя сейчас за жопу и в реке утоплю, — говорю я офонаревшему Питеру и протягиваю к его носу свою костлявую руку.
– Мамочки, — шепчет Петька и нажимает на курок пистолетный. А там щелчок, нет патронов. Была пара, так больше для форсу, нежели для дела. — Ой, — смотрит на пистолет. Потом посмотрел на мои пальцы, протянувшиеся к его горлу, и… обмочил свои штаны. При свете луны хорошо видно, как на его брюках расползается мокрое пятно.
Я тоже смотрю на мокрые Петькины штаны, потом на свои собственные пальцы:
Тонкие костлявые. Ногти черные, по краям каемка зеленая, местами обломанные. Нормальные ногти. Для зомби конечно. Тут слышу, упал Питер, внучок Романихинский, сомлел бедняга со страху то. Ну, — думаю, — пускай полежит, отдохнет с другом своим.
А наутро съехали гости незваные, только их и видели.
Стоматология
Интересное существо «русский зомби». Пока был человеком, жил как-то всё легко, ни о чем не задумывался, внимания на себя не обращал, и никому до меня дела не было, особенного. Не в том, конечно смысле, что совсем-совсем никому. Пока мальцом был, родители там, друзья были. Правда, родители мои, к моему восемнадцатилетию, ушли в мир иной. Пусть земля им будет пухом. Грустная история, но не будем здесь об этом.