Варенье из падалицы
Шрифт:
На эстраду в яркой бабочке и мятом смокинге выскочил птица-говорун.
Эйнштейн умер и предстал пред Всевышним.
– Ты подошел ближе всех к пониманию Творения, за это – любое желание.
– Господи, покажи мне Формулу мира.
– Гм… Ну, раз уж обещал… Смотри.
Из облака является каменная скрижаль, Эйнштейн погружается в изучение испещривших ее символов. То удовлетворенно вскидывает густые брови, то досадливо крякает. Вдруг останавливается, возвращается перечесть строку, на чем-то спотыкается вновь, недоуменно поднимает глаза:
– Создатель!
Всевышний морщится:
– Я знаю…
Такое настроение, будто меня пересадили в аквариум с мутной водой.
Пошли мне, Боже, желаний. А я их уж как-нибудь утолю.
В кресле, безмятежно перепутав лапки, дремала кошка.
Увидев одногорбого верблюда, он спрашивал: «Это что – одногорбый верблюд?»
Венера Милосская с руками Девушки с веслом…
1999
Самолетная девица с брезгливым лицом разносила липкую газированную воду.
Читатель-гуманист.
На сцену вышла женщина с худым лицом и полным телом.
Промерзший троллейбус, скрипя, пробирался по Садовому кольцу, а у меня за спиной беспрерывно тараторили две матерые московские тетки, перескакивая с Лужкова и евреев на гречневую крупу и какую-то Нинку-стерву, не дающую сыну житья.
По набережным огромные самосвалы возят серый московский снег.
Г. Ноголь, романист.
Все цивилизации не случайно зародились в теплых краях. Это на ленивом юге возможно, подкрепившись горстью оливок и овечьим сыром, прилечь в тени и поразмышлять о похождениях богов или про то, что человек – мера всех вещей.
А полежи-ка на снегу под колымской сопкой!
Плоские невские пейзажи.
Небо в разводах светлой синевы, как потолок перед побелкой.
Каждую весну, копая огород, я вынимаю из земли один и тот же камень, похожий на косточку сустава. Нынче я его снова выбросил.
На панихиду в гробообразный Малый зал ЦДЛ пришло больше народу, чем бывало на поэтических вечерах покойника.
Под ногами хрустели коленчатые обломки гвоздичных стеблей.
Живые собратья по перу выискивали в толпе журнальных редакторов, чтобы, пользуясь оказией, всучить рукопись.
Женщины переживали неудобства от занавешенного по случаю похорон зеркала, не позволившего поправить прическу.
В церкви смог только разглядеть из-за спин маленькую женственную руку архангела Михаила.
Теперь мы все – жители разрушенного Карфагена. Ликуй, Рим!
На клумбах лениво зевали лилии.
Нынче поезда кричат высокими женскими голосами. В моем детстве у паровозов были зычные басы.
Поливку сада я поручил Господу, и Он меня не подвел.
Яблочный червячок – это теперешний формат змея-искусителя? Впрочем, и грешки измельчали…
За рулем громадного, в дымчатых стеклах, джипа, дежурившего у церкви, сидела, углубившись в газету, здоровенная монашенка-шофер с грубоватым угрюмым лицом вроде тех, какие носят обычно вахтерши общежитий.
Любил себя страстно, но без взаимности.
Говорил долго, но так непонятно, что нечему было возразить и не с чем согласиться.
Из полированных дверей выскользнул
Пахнуло чужой богатой жизнью.
Древо Познания переработали на целлюлозу.
Все вещи в ее доме жили медленной, как бы восточной жизнью.
Заложив руки за спину, по двору прохаживалась ворона.
Это был один из тех людей, что обладают способностью заполнять собой всякое пространство: гостиную, зал собрания, дачный сад, если их опрометчиво пригласили за город. И даже целиком небольшие равнинные пейзажи.
И жили душа в душу – как Мазох с де Садом…
Что-то мелькнуло в памяти, подобно тонкой девичьей тени, прошелестевшей в дни его детства на велосипеде по дачной улице.
Старик брел по колумбарию, как по библиотеке, разглядывая корешки…
2000
… Ему уже сыграл небесный джаз.
Потрескавшееся родовое дерево прабабушкиного комода.
Саксофонисты сгрудились у края сцены и отправили по барханам свой «Караван», покачивая золотыми хоботами.
Темнота в глубине комнаты мыркнула, и оттуда выкатилась кошка.
В постели вместе с платьем она сбрасывала весь свой светский форс и превращалась в сюсюкающую провинциальную девчонку.
В витрине лежала пластмассовая женская нога в ажурном чулке.
– Девушку ждешь?
– Ага.
– Беленькую или черненькую?
– Жду – беленькую. Придет – черненькая…
По комнатам разбрелась породистая мебель.
Эмиграция занесла ее в маленький французский городок, в среду местных обывательниц, занятых деторождением, обихаживанием мужей и хождением в церковь. На какое-то время она почувствовала себя среди них чем-то вроде миссионера: пыталась впустить в их беспросветное благонравие чуток светскости, здорового феминизма и вообще суждений об окружающем мире, почерпнутых не из клерикальной газеты. Но потерпела крах и сбежала вместе с дочкой в Париж, где стала жить с югославом-контрабасистом.
Жизнь его утратила молодое изящество и сделалась неповоротливой и громоздкой.
Припомнил, как в детстве ходили в антирелигиозный музей, где им показали заспиртованного ангела.
Дом лужковской архитектуры с такой высокой башенкой, что в ней уместен был бы человек с подзорной трубой.
Взяла в руки гитару и запела, открывая круглый рыбий ротик.
По набережной прогуливался человек с такой маленькой черно-белой собачкой, точно вывел на поводке морскую свинку.