Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Антинорманисты упрекали и прежде всего, конечно, Байера в ошиб­ках и бездоказательности. Так, причину его ошибок В.Н.Татищев ви­дел, помимо вышеназванной, еще в том, что «ему руского языка, след­ственно руской истории, недоставало» (как и «географии разных вре­мен»), т. к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в русских много погрешал...». Правоту слов Татищева*подтвердил А.Л.Шлецер, сказав, что Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не русским ис­точникам, ибо «по-русски он никогда не хотел учиться». В связи с чем «зависел всегда от неискусных переводчиков» и наделал «важные» и «бесчисленные ошибки». Потому, весьма категорично заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории». Н.М.Карамзин отмечал, что Байер «худо знал нашу древнюю географию»25. М.О.Коялович под­черкивал, что «Байер - человек великой западноевропейской учености, но совершенный невежда в области русской исторической письменнос­ти...». В целом, по мнению антинорманиста Н.В.Савельева-Ростислави-ча, немецкий

ученый всю свою систем}' основал на шатком «если», воз­водил ее «на песке»26.

Но для норманистов Байер, как полно выразил в дореволюционной историографии это мнение П.Н.Милюков, являет собой «истинный тип германского ученого-специалиста», обладавшего «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью», владевшего всеми приемами классической критики. В предвоенные годы в советской науке, о Байере (равно как о Миллере и Шлецере) говорилось с пиететом, что с особенной силой проявилось в историографическом труде Н.Л.Рубинштейна. Ученый, характеризуя Байера, утверждал, что «прекрасное знание византийских и скандинавских источников бросило новый свет на ряд вопросов древне­русской истории, с которыми он впервые познакомил русского читателя». Причем среди «тщательных» его исследований Рубинштейн выделял по­становку «варяго-русского вопроса на основе непосредственного изучения скандинавских материалов...»27.

Великая Отечественная война коренным образом изменила отно­шение к Байеру, т. к. с его именем прежде всего ассоциировался нор-манизм, взятый фашизмом на службу (ситуацию в науке еще больше на­калила борьба «с низкопоклонством перед Западом», развернувшаяся в конце 40-х гг.). В 1948 г. М.Н.Тихомиров очень резко отозвался о Байе­ре, назвав его «бездарным и малоразвитым воинствующим немцем...». Раздел монографии Рубинштейна, посвященный немецкому ученому, Тихомиров расценил как «самый неправильный по своим выводам» и охарактеризовал его как «совершенно неприкрытый восторженный отзыв о Байере». В 1955 г. к вышеприведенным словам историк добавил, что работы Байера, «страдают грубейшими ошибками», и в целом заключил, что деятельность академиков-иностранцев «принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии...»28. Данная тональность в разговоре о немецких историках была подхвачена в науке, и в историо­графии стало нормой именовать их «псевдоучеными», занимавшимися «злостной фальсификацией» русской истории29. Подобное отношение к ним вызвало в 1957 г. возражение Л.В.Черепнина, заметившего, что ошибочные, а в ряде случаев тенденциозные утверждения Байера, Мил­лера и Шлецера, «несомненно, наносили ущерб русской науке», но вряд ли следует изображать их «бездарными, тупыми и невежественными людьми», да и перед русской исторической мыслью они имеют заслуги. Данная позиция была принята наукой30, в связи с чем разговор о немец­ких историках приобрел сдержанный и конструктивный характер. И, ко­нечно, не может быть никакого сомнения в том, что имена немцев Байе­ра, Миллера, Шлецера есть такое же достояние русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина.

Взгляд на Байера как родоначальника норманской теории не являет­ся единственным взглядом на проблему возникновения норманизма. В 50-х гг. прошлого века за рубежом были высказаны мнения, ставящие на место Байера либо известного Миллера, либо совершенно безвестно­го Пауса, при этом по-прежнему оставляя за столицей российской импе­рии роль колыбели норманской теории.

В 1957 г. польский историк Х.Ловмяньский пришел к выводу, что хотя Байер и пытался заложить «первые научные основы норманской проблемы», однако, «он не был норманистом». Но источники, конкре­тизировал свою мысль ученый, опубликованные им, были использова­ны «для подтверждения норманской теории» Миллером. Вот он-то, «своим не только нетактичном, но и не соответствующим исторической действительности утверждением о завоевании России в результате победного похода шведов вызвал негодование среди слушателей и молниеносную отповедь М.В.Ломоносова (1749). С этого момента раз­горелась полемика по норманской проблеме». Через сорок лет А.А.Да­нилов, видимо, идя в своих рассуждениях вслед за Ловмяньским, сказал, что Миллер в речи, произнесенной в 1749 г. на торжественном заседа­нии Академии наук в связи с годовщиной вступления Елизаветы Пет­ровны на престол, «впервые сформулировал основные положения «нор­манской теории» возникновения русского государства»31.

Утверждения Ловмяньского и Данилова страдают серьезными факти­ческими погрешностями. Во-первых, Миллеру не довелось выступить в 1749 г. на торжественном собрании Академии наук. Во-вторых, хотя речь свою он все же произнес в названном году, но произнес ее 23 августа на соединенном Академическом и Историческом собрании (где присутство­вали все профессора Академии и академического Университета), но она не вызвала никакого «негодования среди слушателей». Более того, эта речь была тогда одобрена и разрешена к печати с учетом исправления замечаний, поступивших от президента Академии графа К.Г.Разумов­ского и присутствующих32.

Но вместе с тем, в суждениях о Миллере как об ученом, которому принадлежит приоритет в норманском и, следовательно, варяжском воп­росе имеется определенный резон, что видно из наблюдений М.А.Ал­патова, опубликованных после его смерти в 1985 г. Ученый, ведя речь о первом номере «Sammlung russischer Geschichte» (1732) отметил, что журнал «открывается статьей Г.Ф.Миллера о русской летописи», где он «рассказал о варягах, пришедших из Скандинавии...». Как далее под­черкнул Алпатов, «это та самая статья, которую затем прочитает Байер, вследствие чего и возникнет пресловутый варяжский (курсив автора.
– В.Ф.) вопрос»33. Из этих слов видно, что Байер не мог быть родоначаль­ником норманизма, коль мнение о норманстве варягов прозвучало за три года до выхода в свет его статьи «О варягах».

Действительно, Миллер,

начав издавать в 1732 г. в «Sammlung rus­sischer Geschichte» извлечения из списка Радзивиловской летописи, со­держащей ПВЛ, предварил их небольшим вступлением, в котором пояс­нил, что не считает имя варягов собственным. Не соглашаясь с теми, кто производит его от древнеготского Warg-Wolf (волк), Миллер настаивал, что варягами в IX-X вв. именовали норманнов, «которые, возможно, так назвали себя при первом прибытии на русский берег, и, тем самым, дали повод тому, что в дальнейшем это слово, из-за незнания северного языка, рассматривалось как имя собственное». При этом он полагал, что боль­шинство варягов происходило из северных стран и особенно из норвеж­ского королевства, что подтверждается, по его мнению, обширными свя­зями Руси с Норвегией в последующие столетия, и о чем так много гово­рит Снорри Стурлуссон (XIII в.). Ученый только не мог понять, как могли «норвежские и древние датские поэты и историки в своих произ­ведениях забыть об этом»34. В примечании к летописи Миллер указал, что на Русь были приглашены три брата «варяжской национальности» -Рюрик, Синеус, Трувор. Во второй части первого тома «Sammlung rus­sischer Geschichte» (1733) историк, публикуя выдержки из Стурлуссона, его свидетельство о женитьбе Ярослава Мудрого на Ингигерде, дочери шведского короля Олофа, Миллер сопроводил уточнением, что он был супругом «варяжской принцессы»35.

В 1959 г. ученый из ГДР Э.Винтер выступил с идеей, что «основате­лем норманской теории» является И.В.Паус36. Паус (Пауз, 1670-1735), выходец из Германии, с осени 1701 г. находился в России. С 1704 г. учи­тельствовал в московской школе пленного шведского пастора Глюка. Впоследствии служил гувернером и секретарем в русских дворянских домах, даже был одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. числился в переводчиках при Академии наук. По совету вос­питателя царевича барона Г. Гюйссена Паус в Москве обратился к изуче­нию русских летописей, работал с ПВЛ, которую высоко ценил, со Сте­пенной книгой, с Никаноровской летописью. По заказу Миллера пере­вел, причем, с весьма серьезными ошибками на немецкий и латинский языки один из списков Радзивиловской летописи (т. н. Петровский, сде­ланный в 1713 г. в Кенигсберге по распоряжению Петра I, и немецкий перевод которой был опубликован в первом томе «Sammlung russischer Geschichte»). По словам Пауса, он оказал большое влияние на Байера, с которым был близок, как историка. Оставил после себя подробный рас­сказ о возникновении и истории своих литературных работ («Observa-tiones», 1732)37, на основании которого Винтер пришел к выводу о Паусе как «основателе» норманской теории. Это заключение ученого абсолют­но несостоятельно, но оно хорошо показывает, что норманистские на­строения были широко распространены среди выходцев из Западной Ев­ропы вне всякой связи с Байером.

Часть 2 Родоначальник норманской теории швед Петр Петрей

В науке существует еще одно мнение в отношении времени и места зарождения норманской теории. Согласно которому, ее истинные истоки связаны с эпохой Смутного времени, и что они вызвали в XVII в. в Швеции взрыв интереса к проблеме этноса первых русских князей и появление там трудов, доказывающих, с привлечением многих памятни­ков, составляющих ныне золотой фонд норманизма, что они есть скан­динавы. О существовании подобных разработок в западноевропейской и прежде всего в шведской историографии XVII - начала XVIII вв. отме­чали Г.З.Байер, В.Н.Татищев,* В.К.Тредиаковский, А.Л.Шлецер38. Из всех исследователей прошлого только норманист А.А.Куник поднимал, начиная с 1844 г., вопрос о предшественниках Байера39, но, к сожалению, лишь мимоходом и ограничившись при этом весьма короткими, хотя и верными выводами, по ряду причин оставшимися незамеченными в науке. Во-первых, из-за глубоко укоренившегося в сознании ученых взгляда на Байера как на родоначальника норманской теории. Во-вторых, из-за случайного и во многом поверхностного знакомства с работами действительно первых норманистов, в связи с чем им было придано ошибочное значение, которое не позволяло разглядеть их настоящую суть. Так, сторонники норманизма обращались к ним лишь в качестве примера, как им казалось, широкого бытования в XVII в., а, следова­тельно, и ранее в России и Швеции мнения, что варягами были именно шведы. О зарождении норманской теории в шведской литературе XVII в. говорит, начиная с 1993 г., автор настоящих строк, постоянно приводя тому все новые аргументы и уточняя детали40. В современной финско-шведской историографии имеются важные исследования, дающие до­полнительные основания для такого вывода41.

А.А.Куник, отрицая за Байером титул родоначальника норманизма, «первым норманистом» признавал шведа Петра Петрея де Ерлезунда, ко­торый, по его словам, «довольно неудачно» заявил о себе в этом качестве в 1615 году42. Шведский дипломат и историк Петр Петрей (Пер Перссон) родился в Упсале около 1570 г., умер в Стокгольме в 1622 году. В 1588-1590 гг. учился в гуманитарном лицее имени Юхана III, где изучал исто­рию, теологию, древние языки, естественные науки, и откуда был ис­ключен за плохое поведение. Затем Петрей отправился в Грейсвальд, а оттуда в Марбург, где короткое время (1592-1593) был студентом местно­го университета, откуда был также исключен. В 1595 г. он поступил в личную канцелярию герцога Карла, будущего короля Швеции Карла IX, а в конце 1601 г. был послан в Россию, где пробыл четыре года. Ю.А.Ли­монов, характеризуя Петрея «политическим агентом» Швеции в России, поясняет, что вся его деятельность в Москве была направлена «на сбор информации об отношении русского правительства к шведской короне», а также всевозможных сведений о прошлом и настоящем России. По воз­вращению на родину в конце 1605 г. его заслуги были высоко оценены: он стал одним из доверенных лиц короля Карла IX и получил должность придворного историографа. В последующие годы Петрей, выполняя ряд важных дипломатических поручений, еще несколько раз посещал нашу страну43.