Ваше благородие
Шрифт:
И тогда женщина решает: гори все огнем! Будем пользоваться мужчинами так, как они — нами. Берешь мужчину. Пользуешься некоторое время. Потом выбрасываешь. Если он обижен — извини, дорогой, это твои проблемы.
На армейском рождественском балу Тамара искала мужчину. Взять. Попользоваться. Выбросить.
Она была не кровожадна. Если ему это не доставит неприятностей — что ж, она не против. По правде говоря, ей все равно.
Офицер-егерь оказался весьма привлекательной мишенью. Он единственный на всем этом сборище не собирался флиртовать. Это был вызов. Вызов Тамара не могла проигнорировать.
Откуда ей было знать, что
Откуда ей было знать, что и сам он найдет в ее глазах западню и не пожелает из нее выбраться?
Это тянулось уже два года, и одно ей было непонятно — отчего она еще не послала все к чертям? Отчего она выдергивает куски из своих выходных, проводя их в дешевых мотелях, дорогих гостиницах, на чужих яхтах, в туристических кемпингах, в конце концов — на его бахчисарайской квартире? Каждый раз в ожидании очередной встречи она готовилась произнести решающую фразу: «Арт, это все не имеет смысла, давай расстанемся, пока мы еще не совсем очертели друг другу, и в силах сохранить об этом только хорошие воспоминания…» Но, оказываясь рядом с ним, попадая в кольцо его рук, она забывала эту фразу, и вспоминала ее только тогда, когда на очередной постели они погружались в сонный эпилог свидания. В этот момент не хотелось говорить такие слова — вообще не хотелось портить этот момент какими-либо словами. И она засыпала, сказав себе: в следующий раз, как-нибудь в следующий раз, обязательно, но — в следующий раз… А в следующий раз все повторялось сначала.
Над столами плыли «Странники в ночи», несколько пар томно топталось перед пустующей эстрадой, Тамара считала секунды, в течение которых мороженое таяло в кофе. Глянцевый айсберг медленно погружался в дымящуюся черную лаву, распространяя по ее поверхности бело-бежево-смугло-коричнево-черные разводы.
«Если растает раньше, чем закончится песня, — скажу,» — решила она, но на середине второго куплета увидела, что айсберг уже утонул больше, чем наполовину. Мгновенно она установила новый срок: второй припев, и горько посмеялась про себя над этой детской хитростью.
Когда песня закончилась, поверхность чашки была ровно-бежевой и гладкой. Тамара криво усмехнулась.
В этот миг из глубин чашки всплыл крохотный белый гладыш, выступил над поверхностью наглым пупырышком. «В следующий раз,» — решила она и вздохнула с облегчением.
Кофе она, конечно, себе испортила, ибо сам смысл кофе с мороженым — восхитительный контраст между белой ледяной сладостью и горячей черной горечью. А так — получился кофе со сливками, то есть нечто крайне банальное и неромантичное.
Музыка стихла. На эстраде появился конферансье:
— Дамы и господа! Леди и джентльмены! Имею честь представить вам мадемуазель Нелли Данич!
Мадемуазель поприветствовали бурными аплодисментами.
— Ее называют нашей Камбуровой, — тихо сказал Арт.
Оркестр вразнобой настраивался. Мадемуазель — плоская до полной маскулинности блондинка в костюме Пьеро — раскланивалась с публикой.
— По случаю близкого воссоединения мадемуазель подготовила программу из замечательных песен на слова современных русских поэтов, — доложил администратор, хозяйским жестом похлопал Нелли по спине и удалился.
Оркестр взял мелодию, незнакомую Тамаре. Что-то древнее, темное и русское звучало в этих тактах, и наконец Тамара сообразила: гитара имитирует колокольный перезвон. Мелодия
Досадуя на то, что так неудачно села и приходится выворачивать шею, чтобы увидеть эстраду, Тамара развернулась. Тоненькая певица и впрямь была хороша. Раскинув руки, закрыв глаза, она словно неслась над темным залом, хотя и не сместилась ни на миллиметр, и даже лицо ее было бесстрастно, как у танцовщицы фламенко, но летящий, зовущий, могучий голос передавал все: и дикую, необузданную энергию российских ветров, и синеву недосягаемых небес, и стремительный полет, и жестокое падение…
…И гогот злобного базара, И горожанок робкий страх -О, Божья и людская кара!О, человек! О, пыль! О, прах!Арт слушал так, как будто это последняя хорошая песня в его жизни. Чтобы вывести его их этого состояния, она наступила ему на ногу.
— В первый раз слышу такую аранжировку, — сказал он, когда песня закончилась, и взмокшая Нелли Данич смущенно поклонилась посетителям.
— Могу поспорить, что ты знаешь и поэта и композитора.
— Давид Самойлов и Сергей Никитин, — пожал плечами Арт.
— Если красные уволят тебя из армии, ты сможешь преподавать советскую литературу, — она взялась за шоколадный десерт.
— Вряд ли они захотят, чтобы я преподавал ту их литературу, которую знаю. Тебе понравилась песня?
— Очень… Что ты брал с собой в Непал? В смысле — книгу?
— «Звездный билет» Василия Аксенова.
— Советский?
— Да.
— Странно… — Тамара нарушила ложечкой причудливую постройку из шоколадного суфле: — Ты — против Общей Судьбы, а читаешь советских писателей и все понимаешь. А для меня советские книги все равно что про марсиан — а я за Общую Судьбу.
— Именно поэтому и за, — он вздохнул. — Послушай, политика — гиблая тема. Давай оставим ее.
— Почему? — пожала плечами Тамара. — Согласно ритуалу, мы должны о чем-то говорить. Почему бы не о политике.
— Потому что сегодня есть о чем поговорить, — он открыл мускат. — Я должен тебе кое-что сказать.
«Ду-дух»! — трепыхнулось сердце. Сукин сын, он собирается сам сказать ей то, что ему, видите ли, не хочется от нее выслушивать…
«Если сначала нальет в мою рюмку, значит, собирается бросить», — решила она.
Верещагин, выполняя все застольно-этикетные действия автоматически, налил себе примерно со столовую ложку, потом — наполнил ее рюмку, и лишь после этого — свою.