Вашингтон

Глаголева Екатерина Владимировна

«Мистер Рэндольф, — объявил Вашингтон, достав из кармана бумагу, — будьте добры, прочтите это письмо и дайте мне угодные вам разъяснения». Рэндольф покраснел, однако овладел собой и читал молча, затем поднял глаза на Вашингтона и сказал, что письмо, верно, было перехвачено. Вашингтон кивнул. Рэндольф заявил, что никогда не просил денег у французов и что предпочел бы оправдаться письменно, если ему позволят оставить бумагу у себя. Ему позволили, после чего Пикеринг и Уолкотт устроили ему перекрестный допрос. Вашингтон спросил, когда он сможет представить письменные объяснения. Как можно раньше, с сердцем ответил Рэндольф и тут же выпалил, что не может ни минуты оставаться в своей должности, раз к нему так относятся; повернулся и ушел.

Пообещав Рэндольфу не разглашать

всю эту историю, пока не получит его объяснений, Вашингтон стал искать ему замену. В отсутствие других надежных советчиков он обратился к Джону Адамсу: его сын Джон Квинси Адамс в то время являлся послом в Голландии и зарекомендовал себя как многообещающий молодой дипломат. Но Голландия была далеко. Пять кандидатов — Уильям Патерсон, Томас Джонсон, Чарлз Котсуорт Пинкни, Патрик Генри и Руфус Кинг — отклонили предложение (честный Вашингтон каждого нового кандидата ставил в известность об отказе предыдущего). В конце концов президент был вынужден перевести Тимоти Пикеринга с поста военного министра на пост госсекретаря, но начались новые мучения — с подбором его преемника. Третий по счету кандидат согласился принять этот пост; это был Джеймс Мак Генри, врач, во время войны служивший адъютантом у Вашингтона. Конечно, министр из него был так себе, зато он был честный человек и лояльный Вашингтону. А тут еще скончался генеральный прокурор Уильям Брэдфорд. На его место тоже не нашлось желающих; после отказа двух кандидатов Вашингтон назначил Чарлза Ли (полного тезку генерала), который, впрочем, слишком часто отлучался из Филадельфии и явно воспринимал свою должность как синекуру.

В конце августа президент подписал договор с Британией.

Рэндольф так и не дал письменного объяснения инцидента, однако опубликовал все письма, относящиеся к делу, в оппозиционной прессе, попутно обвинив президента в сговоре с федералистами. Можно ли после этого верить людям? И ведь всё тайком, за спиной!.. В довершение всех бед летняя жара способствовала рецидиву желтой лихорадки.

В начале сентября Вашингтон получил письмо от сенатора Джорджа Кабота с известием о том, что в Бостон прибыл пятнадцатилетний Джордж Вашингтон Лафайет в сопровождении своего гувернера Феликса Фретеля. Мать успела услать его в Америку и снабдила письмом президенту с просьбой заступиться за отца. Сама она в это время находилась в Вене и добилась аудиенции у австрийского императора. Выразив ей сочувствие, Франц II сказал, что не может выпустить Лафайета из тюрьмы, но милостиво разрешил Адриенне и ее дочерям воссоединиться с мужем и отцом. Женщины немедленно выехали в Ольмюц.

«В отношении к Франции и Англии наше правительство подобно кораблю между Сциллой и Харибдой», — писал Вашингтон в одном из частных писем. Вот и сейчас он стоял перед дилеммой: принять сына человека, который во Франции до сих пор считается врагом революции, — значит нанести обиду новому французскому правительству, не принять его — проявить неблагодарность к герою, много сделавшему для свободы Америки. В Филадельфии жило множество французских эмигрантов, юному Лафайету лучше было там не показываться, поэтому Вашингтон попросил Кабота временно поместить своего крестника в Гарвард, обязавшись оплатить все расходы. «Мое дружеское отношение к его отцу отнюдь не уменьшилось, но увеличилось по мере его невзгод», — подчеркнул он. Юношу же уверил, что будет ему «отцом, другом, защитником и покровителем».

Вашингтон в письме порекомендовал молодому Лафайету обратиться к Александру Гамильтону, горячо привязанному к его отцу со времен их боевой дружбы. Мальчик тайно ездил к Гамильтону в Нью-Йорк, и Вашингтон потом справлялся о нем у своего лучшего помощника. Он не получил ответа на одно из своих писем и страшно переживал: уж не обиделся ли на него сын человека, которого он сам считал своим сыном?..

Пятнадцатого октября Лафайет-старший чуть не задохнулся от радости, увидев любимую жену и дочерей. Сам он выглядел ужасно: худой, бледный как смерть, с набухшими лимфоузлами, кровавыми волдырями и незаживающими ранами, натертыми кандалами. Адриенну заперли в камеру вместе с ним, дочерей — в соседнюю.

Писать сыну в Америку она не могла, получать письма — тоже.

В это время Вашингтон одержал небольшую, но крайне важную для него дипломатическую победу: в октябре 1795 года Томас Пинкни, посланник в Англии, сумел заключить в Испании «договор Сан-Лоренцо», согласно которому граница США отныне проходила по реке Миссисипи и по 31-й параллели во Флориде и американцы получили право свободной перевозки товаров по реке и их хранения в Новом Орлеане.

Восемнадцатого декабря Эдмунд Рэндольф напечатал памфлет на 103 страницах, озаглавленный «Оправдание»: помимо изложения довольно обоснованных аргументов в свою защиту от обвинения во взяточничестве, он делал несколько острых выпадов против Вашингтона, которыми тот был задет за живое. В сердцах он швырнул брошюру на пол. А ведь сколько он сделал для этого молодого человека, как продвигал его по дружбе с его дядей Пейтоном Рэндольфом! Негодяй! Мерзавец! И что теперь делать — тоже оправдываться? Гамильтон, к которому он, как обычно, обратился за советом, порекомендовал просто промолчать. Многозначительное молчание всегда было мощным оружием Вашингтона. Сработало оно и на сей раз. Даже республиканцы осуждали тон, в котором было выдержано «Оправдание», а Джефферсон написал Мэдисону, что хотя Рэндольф и смыл с себя обвинения в продажности, зато выказал себя неумным и неуравновешенным человеком.

Гамильтон сообщил, что приютил у себя юного Лафайета, тот может спокойно жить в его доме вместе с его собственными четырьмя детьми хоть до весны, но всё-таки лучше Вашингтону пригласить его к себе. До середины февраля Вашингтон не мог решиться, даже посоветовался с Мэдисоном, но в конце концов попросил Гамильтона прислать мальчика вместе с гувернером к нему в Филадельфию, «не делая из этого тайны», где-нибудь в апреле, «когда погода установится, дороги будут хорошими, а путешествие приятным». Написал он и императору Францу II: свобода Лафайета — «пламенное желание народа Соединенных Штатов, к которому я искренне присоединяю свое собственное».

Наступил 1796 год, последний год его президентства. Нужно было подумать о том, чем жить, когда он наконец-то обретет покой. Всё президентское жалованье уходило на представительские расходы; доходы от поместья едва покрывали его содержание. 1 февраля Вашингтон напечатал в филадельфийских газетах объявления о продаже тринадцати земельных участков вдоль рек Огайо, Большой Канавги и Малой Майами, в общей сложности тридцати шести тысяч акров. Одновременно он послал анонимные объявления в газеты Англии, Шотландии и Ирландии в надежде подыскать арендаторов для четырех из пяти ферм Маунт-Вернона.

Вашингтон сильно постарел, в нем уже трудно было узнать бравого генерала времен войны. Он сам это чувствовал, но ему было тяжело сдавать позиции.

В марте пришло тревожное письмо от Тобайаса Лира: Фанни Бассет опасно больна. В прошлом году они поженились: для овдовевшей Фанни с тремя детьми и вдовца Тобайаса с малолетним сыном это было прекрасным выходом из положения. Вашингтоны предоставили их семье дом и 360 акров земли в Маунт-Верноне без арендной платы. Марта в особенности радовалась их браку, и вот теперь такой удар… Над ней словно тяготеет какое-то проклятие: она теряет всех своих детей — и родных, и приемных…

Зато в Филадельфию приехал Джордж Вашингтон Лафайет со своим наставником. Вашингтон сразу же полюбил этого «скромного, разумного и достойного юношу», который очаровывал всех, кого встречал. Он быстро выучил английский, превзойдя даже своего гувернера. За столом Вашингтон перебрасывался с ним веселыми шутками и относился к нему, как к сыну, а не как к гостю.

Договор с Великобританией был ратифицирован королем Георгом III и вступил в силу 29 февраля 1796 года, однако требовалось принять отдельный закон о его финансировании. Республиканцы в Конгрессе ухватились за эту возможность свести на нет действие договора. Эдвард Ливингстон из Нью-Йорка внес резолюцию с требованием, чтобы Вашингтон представил Конгрессу текст инструкций, данных им Джею, а также переписку, касающуюся договора. Резолюция была принята в марте.