Василий I. Книга первая
Шрифт:
Старший сын великого московского князя Дмитрия Ивановича родился в канун первого января — в Васильев вечер, оттого и имя такое получил. Недавно совсем отпраздновали его именины. В честь наследника был устроен в кремле почестен пир для сродственников, свестников, комовьев да ближников. Пришли также и вельможи знатные, бояре высокоумные да воеводы храбрые — все те, кому разрешалось называть Дмитрия Ивановича по имени-отчеству, а не княжеским величанием. И все не с пустыми руками пришли — с приношениями и гостинцами. Дядя двоюродный Владимир Андреевич Серпуховской, тот целое беремя подарков нес. Главным был деревянный конь. Хорош конь — золотисто-красный, вырубленный из березового охлупня, был он крепок на своих из корня точенных ногах, можно было запрыгивать на него безбоязненно, что княжич сразу и сделал.
Отец недовольно покосился:
— Опять
— Нет, княже, то конь крепкий, хороший корень юродивый Татыга помог найти.
— Хоть бы сам игумен Сергий! Ваське хватит уж берендейки строгать, не малое дите уж.
— Вот и я к тому, — загадочно ухмыльнулся в русую бороду Владимир Андреевич, а что он имел в виду, разъяснилось вскорости, когда принес свои дары Дмитрий Михайлович Боброк.
У Боброка было и еще одно прозвище — Волынский. Он не просто родственником приходился (недавно женился на сестре великого князя Анне) и не просто как знатный и храбрый воевода известность имел, но и слыл еще ведуном, колдуном, знахарем — многие загадки обьяснить умел, моры и недороды хлебные предсказывал, один умудрялся темной ночью в лесу не сбиться с пути, язык небесных светил понимал, кровь из раны останавливал. Его подарки были завернуты в голубой атлас, и трудно было отгадать, что он принес. Дмитрий Михайлович неторопливо положил сверток на расписной, серебром и золотом изузоренный сундук, что привезли в прошлое лето в дар великому князю узкоглазые баскаки из неведомой и устрашающей Орды. Разворачивать не торопился, смотрел вопросительно, чуть подергивая правым глазом, который пересечен наискось шрамом. Шрам этот с брови на щеку получил Боброк в прошлом году во время похода на Волжскую Булгарию. Он еще сам не привык к этому титлу от меча, как привык к десяткам других, которыми был отитлован в разные времена на ратях, то и дело трогал рассеченную бровь рукой.
Отец, в хорошем расположении духа по случаю праздника, сказал с любезностью:
— Ты у нас, известно, книжен, учен, велеречив… Небось «Александрию» либо «Библию», писанные ртутью киноварной да золотом, с мудреными заставками добыл?
— Не угадал, княже, не угадал. — Боброк откинул концы шуршащей материи, покатил к сундуку деревянного коня-солнце, накинул на него узду, украшенную драгоценными каменьями, а Василию протянул искусно свитую тугую плеть с рукоятью, выделанной черненым серебром, и с шелковым белым шнурком.
— Оседлан конь и осбруен, за всадником лишь дело…
Дмитрий Иванович с усмешкой перевел взгляд с Боброка на двоюродника Владимира:
— Сговорились?
Никто из двоих не ответил, оба стояли с лицами постными и скромными: дескать, о чем это ты, княже? Но, конечно, лукавили оба, только никому не известно было, как расценит это великий князь, скорый на гнев и своеволие, не любящий по чужим подсказкам поступать, даже если ему и дело предлагали. Вот и теперь он насупил брови, стянув их в широкую черную тесьму, — напускал на себя суровость. Разрядил обстановку Владимир Андреевич, всегда находчивый на вежливое, покорное слово:
— Верно ты сказал, Дмитрий Иванович, что уж не малое дите… А я, бестолковая башка, охлупенного коня ему…
— Так я и поверил тебе — «бестолковая», — по-прежнему насупившись, но с неистинной уж гневливостью проворчал отец. — Ладно, пусть по-вашему будет. Хватит ему в козны да в рюху с холопьими детьми баловаться. Да и то правда: давно пора ему мужеское ремесло постигать. Вот отгуляем Евдокию-плющиху, а на Василия выверни оглобли проведем постриг и посажение.
Василий кинулся на шею отцу, уткнулся в мягкую его льняную бороду лицом, тут же скользнул из его медвежьих объятий, помчался было во двор — не терпелось всем растрезвонить, что скоро станет он взрослым. Пусть еще не богатырем, но уже витязем, ратником, рыцарем. Братец Юрик останется по-старому в женской половине, в хоромах матери, а его, Василия, передадут на руки дядьке-воспитателю, кормильцу, который уж не деревянного коня будет подводить — живого, с седлом, уздой, удилами, стременами, путами, шпорами… Юрик трехлетний все будет слушать сказки со счастливым концом, а он, наследный великий князь Василий, готов уж к тому, чтобы самолично в бронях, со щитом, с копьем и мечом биться со всеми врагами земли родной!.. Вот ужо, на Василия выверни оглобли…
— Погоди, Васятко, — положил отец на его костлявое плечо свою лапищу. — Должен ты знать, что падает тебе жеребий первому на Руси стать наследным великим князем единственно волей отца своего, без спросу у поганого ордынца. И впредь должен будешь ты передавать сам по наследству отчину и дедину.
— Да, пора нам на ханский ярлык положить наш двоеострый меч, — согласился Владимир Андреевич.
Боброк-Волынский тоже одобрительно кивал: видно, давно уж они об этом между собой поговаривали. Но Василий, хоть и впервые слышал о таком решении государственных мужей, не взволновался вовсе, не понимал он еще всей значительности и важности отцовского намерения, — ему сейчас надо было еще пережить детскую радость давно чаемого пострига и посажения, когда его, опоясанного мечом и вооруженного колчаном стрел, торжественно водрузят на осбруенного и убранного в боевые доспехи коня.
Василий выверни оглобли — это двенадцатое апреля. Считалось, что в этот день наступала пора оставлять сани и снаряжать телегу. А Евдокия-плющиха — первого марта, когда сосульки под крышами начинают капать, течь, плющать. И байбак в этот день просыпается в норе, вылезает из сурчины и начинает свистать. Через три дня после этого грачи прилетают, еще через пять — жаворонки, а еще через шесть лед на реках такой делается, что его щука хвостом пробивает. А там уж пошло-поехало: ласточки тепло с собой с юга несут, сверчки пробуждаются, медведь из берлоги на солнышко греться вылезает… А все начинается с плющины, потому-то первое марта считалось издревле у славян началом нового года. Это был праздник всеобщий, на весь мир, а в великокняжеской семье еще и личный: день рождения Васильевой матери Евдокии Дмитриевны. Отмечался он куда как пышнее, чем именины Василия; на почестей пир съезжались именитые гости со всех удельных княжеств, являлись с дарами иноземные послы. И подношения были — не Васильевым под стать: золотые фряжские серьги, сирийские тельные бусы, бокалы из цветного венецианского стекла, самшитовые гребни, аксамиты и множество всякой дорогой материи, камней многоценных, серебра и золота.
И праздновали ее именины не в Москве, а в Переяславле-Залесском: очень любил отец этот город — то ли за красоту его сказочную, то ли за удачное местоположение на перепутье к Ростову Великому, Угличу, Ярославлю, а может, потому этот вставший за лесами Ополья городок был люб Дмитрию Ивановичу, что здесь все помнило Александра Невского, святого и незабвенного пращура, здесь сейчас жили потомки тех, кто под знаменем своего великого князя бил шведов и ливонцев.
Санный поезд из Москвы в Переяславль был так велик, что из передних, крытых от непогоды и устланных внутри коврами саней нельзя было разглядеть замыкавшие товары, груженные готовизной, винами да хмельными медами розвальни и верховых отроков, ведших в поводу сменные тройки лошадей. На крутых поворотах возницы соскакивали с коней, бежали рядом, придерживая руками коробья, глиняные запечатанные кувшины и кади, чтобы те не улетели под откос. Когда дорога пробивалась через густолесье, воздух напоен был родниковым холодом, но стоило выскочить на опушечный взлобок, как окатывало душистым вешним теплом. Полозья саней временами тяжко оседали в разрыхлившийся снег, лошади сбивались с размеренной рыси, часто и натужно били ногами, и тогда на медвежий полог вместе со снежной ископытью летели брызги буроватой талой воды.
Но вот уж проскочили Ополье, и, хотя Переяславль еще не был виден, его приближение угадывалось по участившимся пожням и погостам, по одиноким, покорно уступающим путь мужицким возам с дровами и сеном.
— Гляди, Успенье! — прокричал, захлебываясь встречным ветром, отец с восторженным удивлением, будто впервые видел эти золотые шеломчики над белыми башнями. Прикрылся отворотом бобрового воротника, сказал сыновьям уж спокойно: — Горицкий монастырь этот дед мой, а ваш прадед Иван Калита основал.
Монастырь, поставленный на отвесной круче Плещеева озера, царственно возвышался над раскинувшимся в низине Переяславлем-Залесским. От быстрой скачи лошадей земля на горизонте вращалась, одинокие стога и деревья убегали назад, а за ними еще скорее, обгоняя их, мчался по направлению к Москве огромадным сказочным ковчегом монастырский ладный городок, опоясанный невысокой и мирной стеной — без крепостных бойниц и дозорных вышек, без щетины частокола, отточенного до острия копья.
Под стать монастырю и сам городок, и барские усадьбы с обширными хоромами за городьбой, й лепившиеся к ним холопьи постройки — все было кондовое, из боровой мелкослойной сосны воздвигнуто, не на одно поколение рассчитано, на многие века.