Василий I. Книга вторая

Дедюхин Борис Васильевич

— Но, господин князь! Бояре московские и посол ханский пришли сюда затем, чтобы мир покрепить и вечную любовь утвердить, нельзя с ними брань и рать учинять, надобно впустить их в город. — И добавил неуверенно, отводя в сторону глаза: — Что они могут тебе сделать?.. Да и мы все с тобой…

Угадывал Борис какие-то скрытные помыслы в речах Румянцева, поостерегся пускать в кремль послов, но и с боярами совет держать не решился, тянул время в надежде, что авось все само собой как-то уладится. Московские бояре и ордынский царевич расположились в Благовещенском монастыре, что на крутом берегу Оки, на вполне безопасном для Бориса расстоянии: монастырь и кремль разделяли переходящий с холма на холм полукольцом Верхний посад и речка Почайна с глубоким оврагом, не зря же раньше монастырь именовался «Пресвятые Богородицы иже вне града». Настораживало мнительного Бориса, что остановились они именно в этом монастыре, который издавна известен как прибежище московлян. Еще митрополит Алексий, самый ближний помощник Дмитрия Донского, возвращаясь из Москвы, останавливался «вне града», передал монастырской братии

икону Корсунской Божьей Матери древнего византийского письма, много дорогих книг и среди них Кондарь — сборник нот, составленный в Константинополе не то двести, не то триста лет назад, а затем построил новую церковь Благовещения. Бориса раздражала и сама эта церковь, одинокую главу которой с резным барабаном, закомарами и ступенчатыми кокошниками он мог видеть в ясную погоду из сторожевой башни, устроенной между Архангельским собором и примыкавшей к нему колокольней, была эта церковь не такой, какие строили в Суздале и Владимире, явно несла на себе московский отпечаток некоего вызова [98] . Совсем занеслись в гордынности московляне, возомнившие себя победителями Орды!.. Борис не мог не испытывать в глубине души, как всякий нижегородец, чувства вины перед московскими князьями и за свое уклонение от участия в Куликовской битве, и за помощь Тохтамышу два года спустя, но покаяться в содеянном значило покорно отдаться в другие руки, в чужую волю, а на это не мог согласиться ни Борис, ни кто-либо из других нижегородско-суздальских князей, с молоком матери впитавших убеждение, что не Москва, а единственно лишь Нижний Новгород должен быть столицей Руси. Из поколения в поколение, в великокняжеской семье передавался рассказ о том, что племянник Андрея Боголюбского Юрий Всеволодович в честь родного своего Киева основал Нижний Новгород в точно таком же месте, высоком и на редкость красивом, и речку назвал Почайной, и монастырь Печерским: замысливал он этот город как новый Киев, как вторую столицу великой Руси. И о происхождении Дятловых гор, на которых раскинулся город, хранилось в памяти нижегородцев предание. Во времена стародавние на том месте, где теперь стоит Нижний, жил мордвин Скворец, друг и помощник Соловья Разбойника, связанного Ильей Муромцем. Скворец имел восемнадцать жен, которые родили ему семьдесят сыновей. Вся семья жила вместе, занимаясь скотоводством: пасла свои стада на горе, а к закату солнца гоняла их на водопой на Оку. Неподалеку обитал чародей Дятел, тоже друг и приятель Соловья Разбойника. Однажды спросил Скворец Дятла о будущей судьбе своих детей. «Если дети твои будут жить мирно друг с другом, — отвечал Дятел, — они долго будут владеть здешними местами, а если рассорятся, будут покорены русскими, которые поставят на устье Оки град камен и крепок зело-зело, и не одолеют его силы вражеские». В заключение Дятел просил честно похоронить его. Помер чародей Дятел, и похоронил его Скворец на месте нынешнего Благовещенского монастыря, и прозвалось то место Дятловыми горами. Умер и Скворец. Умирая, завещал детям своим взаимное согласие. Но они не послушались старика, и тогда Андрей Боголюбский прогнал их с устья Оки, а племянник его Юрий построил Нижний. Так ли, иначе ли было, но главное запомнили нижегородско-суздальско-городецкие князья: держаться надо заодин, не допускать братоубийственной розни. Потому-то Борис Константинович, как ни тяжело ему было в свое время лишиться Нижнего Новгорода, честно служил своему старшему брату. Потому-то и сейчас, в момент новой опасности, он поддерживал связь со своими суздальскими племянниками Семеном и Василием и уж, конечно, уверен был совершенно в стойкости собственных сыновей и близких родичей.

98

Благовещенский собор до наших дней сохранился лишь как более позднее строение XVII века, прежний его облик, который он имел в XIV веке, мы можем себе представить по изображению на створе киота иконы Алексия Митрополита.

Десять дней прошло в томительном ожидании. Что предпримет Василий Дмитриевич? Странно повел себя его боярин Максим Верный: когда Борис Константинович не допустил его к себе, он тотчас же умчался в Москву за ратью, как всем подумалось, однако днесь вернулся опять один, поселился тоже в Благовещенском монастыре. И что особенно сердило и досадовало Бориса Константиновича, монашеская братия ничего не сообщала ему, обо всем он узнавал стороной и с большим опозданием. А ведь только-только что, восьмого декабря, сразу же, как стало известно о выходе из Москвы Василия Дмитриевича, Борис Константинович подписал Благовещенскому монастырю жалованную грамоту на рыбные ловы по Суре и на бобровые гоны. И никакой благодарности!.. Может быть, они уж и не признают эту грамоту, новую власть ждут?

И тут скоро вестник сообщил, что и сам великий князь московский вот-вот будет у Дмитровской башни кремля.

Борис Константинович решился, начал действовать.

Не доверяя по-прежнему своему боярству, он велел собрать вече, рассчитывая с помощью этого народоправства заручиться поддержкой купцов и ремесленников, которыми по преимуществу был населен город. Борис находил нижегородцев людьми сметливыми, добрыми и отзывчивыми, считал, что он как великий князь пользуется у них любовью за слова приветливые, за участие в скорбях народных, за справедливое разрешение тяжб и ссор, за правый княжеский суд. Люди мастеровые да торговые бесхитростны и благоразумны — это не то, что лукавые бояре. Получив на вече законное, но часто попираемое другими князьями право прилюдно вещать, они непременно предадут себя Борису и душой и телом.

Василий Румянцев не только не возражал против общего сбора на кремлевской площади, но самолично побежал за пономарем, повелев ему звонить в вечевой колокол. Пономарь был несчастным и запуганным существом. Летом он жил в волжском селе Лысково и едва остался в живых после побоев крестьян, которые осерчали на него за то, что он вовремя не зазвонил и не отогнал грозовую тучу [99] . В результате градом побило все крупяные поля, лысковцы остались на зиму без каши. Пономарь с той поры стал излишне усерден, перестарался и сейчас: ударил не в вечник, а сразу во все колокола. От трезвона не только в кремле, но в обоих посадах и на Гребешке взмыли вверх голуби и галки, ошалело залаяли собаки.

99

Между прочим, соображение, что колокольным звоном можно предотвратить беду не совсем предрассудок, русские летописи и западные хроники средневековья отмечают разные случаи, когда крестьяне создавая на земле резкий и сильный шум, в том числе ударяя в колокола, отгоняли в сторону грозовые облака.

И люди, не понимая, по какой причине устроен сполох — пожар ли, набег ли ворога? — торопливо накидывали на лбы кресты, запирали ворота, с опаской выглядывали через ослонные тыны. Но пономарь скоро опамятовался стал верно руководить вечником, город успокоился. А тут еще и бирючи верховые засновали по улицам и межулкам, разглашая, что великий князь собирает всех людей в кремле.

Нижегородцы начали приуготовляться к совещанию — неспешно, с раздумьями и пересудами, поскольку участие в вече было правом каждого, однако же не обязанностью Сначала, как водится, провели свои маленькие вечера, уличанские и кончанские, а уж придя к одному какому-то соображению, жители улиц и концов направились уж на общегородской сбор.

— Как думаешь, боярин, отзовется народ на мой глас? — спросил Борис Константинович Василия Румянцева. Тот не сразу собрался с ответом — лгать было совестно, а прямить боязно либо не хотелось, сказал уклончиво:

— Слово твое, господин князь, должно быть твердо, как Бог на небеси.

Борис окончательно понял, что от боярина преданности и чистосердечия ожидать уже не можно, и все свои упования возложил на народный сход.

Хоть и крайне редко собиралось нижегородское вече, однако же в центре кремля между Спасским и Архангельским соборами возвышалась изготовленная исключительно для такого события степень — деревянный помост с лавками и сиденьями, на которых размещались все степенные люди города во главе с великим князем.

Народу набилось в кремль преизрядно: все торговые и мастеровые люди пришли, много и простого народу толпилось — монахов и монахинь, нищих и калик перехожих, странников со скоморохами и юродивыми, людьми одинаково дивыми.

Право высказать свое слово на вече имели все на нем присутствующие, но обыкновенно говорили только лепшие люди, смысленные — бояре и старейшины, а остальные слушали в молчании и только под конец выражали свое одобрение или несогласие, но случалось, что разговор начинал и кто-то из простолюдья. Богатеи, случалось, подкупали смердов и утлых мужиков для того, чтобы те своими криками и громким говором заглушали речи противников и тем способствовали утверждению желательных решений. Борис Константинович об этом знал и пользовался этим. А ныне особенно рассчитывал на своих приживальщиков, тех, что находились на княжеской застольщине и не имели другой возможности отблагодарить хозяина, как только бездумным согласием со всем, что он ни скажет. Именно поэтому, начиная вече, Борис Константинович обратился не к боярам, находившимся с ним на помосте, а к тем, кто стоял внизу, тараща в ожидании глаза и непрестанно крестясь то на церковь Спаса, то на главу Архангельского храма.

— Господа и братья, бояре и друзья мои! — гулко разнесся в морозном воздухе чуть надтреснутый голос Бориса. Мгновенно установившаяся тишина ободрила его, и продолжал он уверенно, напористо: — Богом данной мне властью я имею честь быть в челе великого нижегородского люда. Судьба нашего княжества самая беспокойная среди всех земель Руси, а мое правление самое мятежное. Вам ведома вся подноготная моей жизни, ведомо, как люб мне Нижний Новгород. Отстаивая его честь и свободу, я готов скорее погрести себя под его развалинами, уйти под воду, как ушел от Батыя наш заволжский непокоренный Китеж, чем допустить его поругание! И я обращаюсь к вам, братья и сестры, друзья мои не предадим отчину во вражеские руки!

— Мы заодин с тобой, великий князь! — донесся первый вечок, Борис по голосу признал в кричащем одного из своих подручников.

Среди бояр и воевод, сидевших на лавках степени, прошло легкое волнение, однако слова никто не взял, все выжидали, как дальше будет дело оборачиваться.

— Не хотим брани! — выкрикнул стоявший в первых рядах мужик в заношенном рубище, платанном новыми, белыми кусками холста. Борис при знал его — Иван Семибатюшный — известно, коль семь отцов у него стало быть, ни одного нет, а мать — вдовица несчастная, либо без жениха оставшаяся девка.

— Миром надо поладить с Москвой! — А этот вечок принадлежал другому Ивану, имевшему прозвание Подкрапивного, тоже, стало быть, неизвестно где и кем зачатого. Оба Ивана были, несомненно, чьи-то подголосники, на медные деньги нанятые и под хмелем уже сюда пришедшие. Борис это сразу понял, а потому противоречия их его не смутили, он все так же горячо продолжал:

— Самое верное средство, чтобы поладить с врагом, это побить его! Кто меч изощряет, мечом погубляет и сам ведь от меча смерть принять может. Николи Нижний наш град не становился на колени ни перед каким врагом, не станет и ныне!