Василий I. Воля и власть
Шрифт:
– Цьто им! – отозвался он, передернувши плечом. – Повидь, каки сарафаны тамошни женки носят! Шелк да тафта, бархаты да парча цареградская! В жемчугах вси! Невем, черная ли то женка, али боярска кака! Запло-о-отят, – протянул он грозно. – Серьги из ушей вынут, а заплотят, тай годи! Когды-то ищо хлеб не рос на Двины, а нынце! Вси в серебри! Цьто бояре, цьто и мужики! За стол сести, дак беспременно красную рыбу им подавай! Теперице воли захотели! Будет им под московским князем воля! Ишо приползут и к нам! Каемси, мол, в нашей вины… Я-ить с Иваном Никитиным как с тобой мед пил, вместях за столом сидели! Ну – не прощу никогда! Даже и поверить тому не могу! Владыцьню волость зорить! Эко!
–
Ночь. Дремотная прозрачная ночь тихо поворачивается над станом россыпью голубых звезд. Чуть рдеют угли, прикрытые пеплом костров. Кони задумчиво хрупают овсом, и лес стоит по сторонам чуткий, тревожный, полный скрытой жизни, готовой прорваться щебетом птиц, весенним ревом оленей, бурными разговорами ручьев, и словно ждет, гадая, что принесет сюда и окрест дремлющая новгородская рать?
Начались первые белозерские волости. Бледный, с перекошенным ликом волостель вылезает из боярского жила: «кто да цьто?!» спрашивать смешно. Молодцы уже волокут сундуки и укладки, взламывая на ходу. Мелькают в воздухе шелка и полотна, достаканы и чаши, кованую медь пока берут (потом будут выкидывать, тяжести ради). Выводят скот из стай, тут же режут баранов – по селу вой, кто-то охлюпкой пытается удрать, дать весть своим. Его догоняют, спешивают, награждая увесистыми оплеухами, волокут назад. Над боярским теремом уже заплясало веселое пламя. С ревом и плачем бабы волокут что у кого есть из береженого серебра, златокузнь, зернь, жемчужные очелья и колты, тащат назад по домам выкупленную скотину. Волостель ползает в ногах, хватает попеременно за сапоги то одного, то другого, в жутком страхе (вот-вот прирежут и его, и жену!) указывает, где зарыта скрыня с боярским добром. Молодцы отрывают клад, морщась от жара, и едва-едва успевают отпрыгнуть с тяжелою, окованной узорным железом скрынею в руках от рушащихся сверху просквоженных огнем бревен. И – в путь! Скорей! Не задерживай знай!
Рать растекается ручейками, бояре с руганью сбивают молодцов в кучу: «Куды-т! На Белоозере свое возьмем!»
Страшный вал погромов и пожаров катится к белозерским городкам. Старый берут с наскока, арканами оседлав стены, вышибая ворота, увертываясь за щитами от летящих недружных стрел. Жители бегут или сдаются на милость. С пленников тут же стаскивают шеломы и брони, отбирают оружие, что поценней… Скоро и тут ярится по-над стенами, ревет, набирая силу, жадный огонь. Воеводы там, впереди. Рать, подтягиваясь, обложила новый городок Белозерский, готовится к приступу.
Низит солнце. Замерли лес и вода, и только багровые сполохи от догорающих городских костров ходят столбами по бирюзовой недвижной воде Белого озера. Уже рогатками обносят ворота города – не вылезли бы, невзначай, в ночной набег! Уже варят убоину. Уже воеводы, на последних каплях золотого солнца, неслышно опускающегося за лес, объехали город, указывая, где сооружать примет, а где попросту заваливать ворота хворостом, и теперь успокоились до утра, сидят в припутной избе, едят, скорее жрут, уху со знаменитым белозерским снетком, отрезают ножами крупные куски печеной свинины. Хозяйка, сцепив зубы, бегает, подает на стол, тихо бормочет: «Господи, спаси! Спаси и сохрани, Господи!» Молит про себя, не зарезали бы последнюю, что в хлеву, молочную корову!
Брать города приступом не пришлось. Белозерские князья и пришлые московские воеводы, добравшиеся сюда в нескольких ста ратных, сметя силы, порешили сдаться на милость, предложив шестьдесят рублев выкупа кроме захваченного самими ратными…
Гнали полон, гнали скот, вой стоял по дорогам. Рать лилась ручьями, и ручьями же растекались окрест пожары и кровь. Разорили Кубену с волостью, пограбили вологодские Палестины. Ватага, руководимая Дмитрием Иванычем и Иваном Богданычем «с детьми боярскими», на лодках и коньми спустилась на низ, дошла за дневной переход до Галича, разоряя все подряд. Уже под Галичем, почитай, устроили торг, ибо и судам не поднять было всего награбленного. Иное попросту топили в реке. Вновь соединясь, войско частью в насадах и лодьях по Сухоне, частью горою, конями двинулось к Великому Устюгу, вновь разорив и город, и округу.
Уже колосилась рожь. Короткое северное лето бежало к своему неизбежному концу, и, торопясь за летом, двигалась окольчуженной саранчою новгородская рать.
Ратники на тяжело груженных лодьях отпихались шестами: древний навычай «новогородчев» сказывался и тут, лодьи шли резво и ровно, не колеблясь, точно невидимая сила толкала их (в наши дни, увидя такое, в голову приходит: уж не мотор ли гонит лодью?). Ратные в поту и пыли, рожи, закопченные у походных костров, да так и не отмытые путем (баню и то некогда соорудить!), сияют. Добро в лодьях, в сумах переметных, в тороках: ковань, зернь, узорочье, серебряные чары и чаши, дорогое оружие, бархатные порты, атлас, тафта, соболиные меха, весовое серебро в монетах и гривнах – всего не перечесть! Довезти бы до дому только! И тут подстерегала главная беда, а воеводам забота: не дать разбрестись, не дать исшаять рати!
Высокие берега Двины. Громада воды. Боры, там и сям испестренные раннею желтизною дерев. Рать, зоря погосты, подходила к Орлецу, главной твердыне Двинской земли. Там заперлись двинские воеводы, там московские гости, там ростовский князь Федор, пока еще довольный своим назначением, казавшимся там, на Москве, и выгодным, и зело не трудным.
Под Орлецом новгородская рать стояла четыре недели. Город был крепок, брать его с наскока, приступом, боясь положить много людей, не рисковали. Соорудили пороки, закидывали город каменным дождем, выбивали вороты, многажды поджигали стены. Двиняне тушили пожары, отбивались, но в конце концов изнемогли. Новгородские молодцы тем часом зорили окрестные погосты, достигая самих Колмогор, а помощи от великого князя все не было, да по осенней поре ясно стало, что и не подойдет. Кончалось снедное. Поели всех коров и уже принялись за конину. Не хватало хлеба.
В конце концов двиняне вышли из города и «добили челом» новгородским воеводам, каясь и обещая впредь не даваться под руку Москве.
Главных заводчиков – Ивана Микитина и Конона с соратниками – взяли живьем. Конона и неколико иных казнили тут же, а Ивана Никитина с братом Анфалом, Герасима и Родивона, зачинщиков отпадения от Нова Города, исковав, решили повести с собою.
С Федора Ростовского, дабы не очень злить великого князя, взяли присуд и пошлины, что он прежде поимал на двинянах, а самого с дружиною пустили «домовь». С низовских торговых гостей взяли окуп триста рублев и тоже отпустили самих на Низ, даже и с товаром, ну а двинянам пришлось-таки заплатить! Две тысячи рублев и три тысячи конев (каждому новогородцу по лошади) – такова была цена двинского отпадения под руку Москвы.
Весь поход новгородцам обошелся без больших потерь. Из вятших убит был, по грехом, с Городка лишь один Левушка Федоров, сын посаднич.
Села новгородских бояр, куда зашли двиняне, были возвращены владельцам, как и добро. Шла осень, рать пережидала распуту, отъедались, отпаривались в банях, гуляли.
Тимофей Юрьич сам принимал сдавшегося Ивана Никитина. Смотрел сурово в обтянутое голодом знакомое лицо, видел лихорадочный блеск глаз, видел, как двигаются желвы скул. Молчал. На дворе уже сооружали плаху для Конона.