Ватага 'Семь ветров'
Шрифт:
А в клубе? Тоже сплошная шпана... Вот скоро замуж идти, а за кого? Хорошие ребята уже все разобраны, одна пьянь осталась...
– Слава, Клавочка, - искренне удивлялась Тамара Петровна, - ну откуда ты это взяла? Какая шпана? Какие подхалимы? Вот у нас в лаборатории столько народу, а где подхалимы? Нигде я этих подхалимов не видела...
И у вас в школе...
– А что в школе? Вместо директора комендантша какая-то, только и знает, что высматривать, кто накрасился, кто намазался, кто что! И шпионки вокруг нее так и вьются, так и вьются, всё доносят!
– А этот... Алексей Алексеевич, историк ваш?
– Нет, он, конечно, ничего, - соглашалась Керунда,- но не могу же я за него замуж идти! Он
И женат!
Что на это скажешь?
Дети! Не огорчайте своих родителей!
Осталось рассказать про малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей. Клава его взяла, но она не хотела брать!
Она только на вечер взяла, пока мамы дома не было, в клуб па танцы сходить, и не успела положить на место. Мама пришла раньше и сразу подняла крик: где кольцо? Чужое кольцо пропало! Сто пятьдесят рублейЬ
И Клава испугалась, сказала, что не брала, не видела, не знает никакого кольца. Не могла она признаться, потому что у них война шла, а на войне, известно, как на войне.
На войне сдаваться нельзя.
Но только - что теперь с ним делать, с этим малахитом? Клава подумывала, не бросить ли его в водоем, да ведь глупо - такое красивое и дорогое кольцо выбрасывать. Как и всем другим девочкам в классе, Клаве казалось, что у всех все хорошо, только у нее одной непоправимые несчастья.
Но, продолжая думать о Клаве и ее компании, о проклятой распасовочке, о домашних и бездомных, Елена Васильевна решила устроить для своего девятого класса "бал с бижутерией", как она говорила. Пусть все наденут свои сережки, колечки, цепочки, браслетки, брошки, кулончики, у кого что есть, "все фамильные драгоценности". "Что это такое?
– говорила она.
– Искусство женского украшения - древнейшее из искусств, и не старухам же одним украшать себя!"
И Клава не устояла перед соблазном быть первой и на таком балу. Не выдержала, достала кольцо с малахитом.
Забывшись, Клава влетела после бала домой совершенно счастливая впервые не боялась она мамы, не готовилась к встрече с ней перед дверью, не вытирала глаза и губы платочком, прежде чем войти в квартиру. И забыла, совсем забыла о кольце!
А Тамара Петровна его сразу увидела.
– Клава... Что это...
– начала было она, но тут же явственно услыхала голос Алексея Алексеевича Каштанова, этого самого странного учителя из всех, кого ей приходилось встречать: "Если мать не простит своего ребенка, кто его простит?"
Клава сняла кольцо и протянула его матери, ни слеза не говоря. Могла бы, конечно, хоть извиниться, но ладно, пусть так.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КОММУНАРСКИЙ ДЕНЬ
КАК ТРУДНО ДАЛАСЬ ЕМУ эта простая и понятная мысль! Большую часть времени он должен проводить во встречах с родителями, чтобы вместе с ними постигать то искусство, которым, судя по истории с Керундой, многие не владеют: искусство любить своих собственных детей.
Видеть в них хорошее и поддерживать это хорошее. Не смотреть на детей как на будущих людей - относиться к ним как к людям сегодняшним, сколько бы лет им ни было. Поддерживать их собственные усилия, доверять им, да и просто разговаривать с детьми: Каштанов обнаружил, что во многих семьях с детьми разговаривают только о школьных отметках, и то на ходу, незаинтересованно. Он решительно отменил и запретил всевозможные "экраны успеваемости", которые старательные учителя, поддавшись моде, вывесили в заводской проходной, дабы родителям было стыдно перед всеми, если их дети плохо учатся. Часами уговаривал учителей не ругать своих учеников на родительских собраниях, при всех.
Словом, действовал строго по Сухомлинскому, который составил целую науку обращения школы с родителями.
И сам проводил одно родительское собрание за другим.
Никогда прежде не приходилось Каштанову
Он входил в дверь класса, где его ждали, сильно, похозяйски, говорил легко, быстро, внятно и спокойно, как и всегда, и так же, как всегда, позволял себе, задумавшись, отойти к окну и пощелкать пальцем по стеклу, пока не сумеет точно сформулировать мысль.
От возбуждения, заметного только ему одному, голос его звучал гулко, раскатистее, чем обычно в классе, и в отличие от уроков он прерывал себя прежде, чем договаривал мысль до конца, и переходил к новой мысли, потому что здесь он не учил, здесь он не был учителем. Здесь он был проводником из мира детей в мир взрослых - и из взрослого мира в детский.
Нельзя сказать, что люди, которых он встречал в классах, были совсем незнакомы ему, - в Электрозаводске и на улице-то трудно встретить незнакомого человека. Но теперь он видел лица людей как на экране монтажно, крупным планом, мгновенно выхватывал взглядом отца, сидевшего в позе отличника, и нежные, тонкие руки матери пятерых детей, трое из которых учились в их школе. Некоторые скучали; другие отяжелели от забот настолько, что ке могли откликнуться на слова Каштанова. Ему почти не задавали вопросов, и сначала он огорчался, но потом увидел, что он сам все вопросы предвосхищает, улавливая их по едва заметным движениям слушателей. Привыкший заканчивать свои речи просто по звонку. Каштанов не умел найти эффектного конца и вызвать если не аплодисменты (вот чего уж не бывает в школе!), то хотя бы какое-то одобрение его словам: он неожиданно обрывал себя словами "вот и всё", больше всего боясь наскучить этим усталым людям. И все же он видел, что его речи уместны, что он нужен, что его признают правым, и уверенно чувствовал себя в новой роли, в новых местах, интонациях, словах - они были так же удобны ему, как его коричневый пиджак, свитер, ботинки, - все то, что он раз и навсегда отобрал для школы так точно, что казалось, будто на каждой его вещи нашит фирменный знак "Каштанов".
Алексей Алексеевич выступал на собраниях, на педсовете, приходил каждый день к Фроловой пофантазировать на педагогические темы, подолгу разговаривал с учителями и читал, читал, читал - упорно искал скрытые пружины воспитания.
В этих размышлениях его неожиданно сильно продвинул вперед один разговор с Мишей Логиновым.
С появлением Алексея Алексеевича в новом качестве Миша Логинов, краса девятого класса, кандидат на медаль, первым почувствовал, что отношения в классе прпобуэли какое-то напряжение. Прежде Миша жил спокойно, большей частью сидел дома, а дома что делать? Учил уроки.
Елена Васильевна сказала ему как-то, что замкнутость - это своего рода эгоизм. Он тщательно взвесил ее слова, поскольку не случайно был он лордом-толкователем, дал определения словам "замкнутость" и "эгоизм" и решил, что учительница не права: в эгоизме его обвинить нельзя. "Не совпадает", - заключил он.
И все-таки что-то с ним было не так!
Он пришел к Каштанову.
– Вот есть идеальная жизнь, - объяснял он Алексею Алексеевичу.
– Жизнь, какою она должна быть. И есть реальная жизнь.
– Миша обвел рукой вокруг себя.
Каштанов слушал его внимательно.
– И вот, - рассуждал Миша, - не совпадают они.
Идеальная жизнь и реальная не совпадают. Вопрос в том, в какой жизни должен жить человек?
– Странный вопрос. В реальной, очевидно, в какой же еще?
– Нет, Алексей Алексеевич... Если только в реальной - то можно и задохнуться. А нельзя ли научиться так, чтобы и в той жизни жить и в этой - сразу?
– Так сказать, на двух берегах реки?
– Вот-вот. Я вообще заметил, Алексей Алексеевич, что все в жизни или совпадает, или не совпадает... У меня ничего не совпадает...