Вайзер Давидек
Шрифт:
Из машины выскочили четыре милиционера, вооруженные дубинками и пистолетами. Командиром патруля был темноволосый поручик.
– Разойтись! – бросил он коротко и энергично. – Не мешайте, граждане!!
Однако Желтокрылый, у которого пока еще был шанс удрать, учитывая темноту и доскональное знание местности, ощутил новый подъем духа. Наклонившись в сторону поручика, он певуче выкрикнул:
– Горе тому, кто на крови строит город и укрепляет его беззаконием! В день жертвы Господней настигну всех, которые облачатся в одежды чужеземные! Горе кровавому городу! Всё в нем ложь, и полон он награбленного, и нет в нем предела насилию!
Милиционеры сбились тесной кучкой вокруг поручика, а тот отдавал распоряжения. Потом командир поднял голову к крыше, откуда Желтокрылый метал все более страшные проклятия, на этот раз на головы людей в мундирах:
– Твоих щенят пожрет меч! И положу конец твоему разбою в стране, и не будут больше слушать голоса посланцев твоих!!! Самые худшие из народов приведу, дабы овладели они вашими домами, и положу конец вашему надменному могуществу!!! Когда придет беда, станете искать мира, но не обрящете его! Поступлю с вами как вы поступаете с другими и осужу вас согласно вашим законам!
– Слезай сейчас же с крыши, – прервал его резкий голос поручика. – Слезай, не то я буду вынужден применить
– Служители твои подобны саранче, – звучал в ответ напев Желтокрылого, – неизлечимы раны твои, все, кто о. тебе услышит, будут бить в ладоши, ибо кого же миновала неуемная жестокость твоя?1! Как ты обобрал множество народов, так и тебя ограбят другие из-за пролитой крови человеческой и насилия, совершенного над страной!!!
Мы увидели, что два милиционера обходят дом с тыла, а поручик вынимает из кобуры пистолет.
– Слезай! – повторил он приказ. – Слезай, или буду стрелять!!!
– И забросаю тебя мерзостью, – загремел в ответ Желтокрылый, – и опозорю тебя, и сделаю тебя посмешищем, и любой, кто тебя узрит, отвергнет тебя!!! Поглотит тебя огонь, пронзит тебя меч, пожрет, как саранча!!!
Последнее слово, точнее, его последняя гласная звучала долго и совпала со звуком выстрела. Поручик пальнул для устрашения в воздух, люди, столпившиеся в подворотне соседнего дома и высунувшиеся из окон, невольно втянули головы в плечи, а два милиционера, зашедшие Желтокрылому в тыл, вскочили на карниз и быстро взбирались наверх. Секунды его свободы казались считанными. Еще раз воздел он руки к небу, как бы призывая звезды в свидетели своей невиновности, и с криком «Господь Всемогущий есть сила моя!» ринулся навстречу милиционерам, которые были уже на крыше. Их белые дубинки, занесенные для удара, грозно выделялись на черном небе. Желтокрылый, однако, не обладал духом Христа и, вместо того чтобы поддаться людям в мундирах и спокойно принять удары, спихнул обоих милиционеров с крыши одним решительным движением локтей. Звон падающих черепиц, крики милиционеров и новый напев Желтокрылого слились теперь воедино. «Господь Всемогущий есть сила моя! – повторил он радостно. – Он делает ноги мои подобными ногам лани и по местам высоким проводит меня!!!» Произнося это, Желтокрылый спрыгнул с крыши на мягкую землю палисадника и быстро помчался к кладбищу. Малость потрепанные милиционеры побежали за ним. «Стой! – кричал поручик. – Стой, стрелять буду!» Но Желтокрылый и не думал останавливаться. Воздух разодрали очередные выстрелы, такие же, как первый, – вверх, для устрашения.
На этом бы все и закончилось, если бы беглец и преследователи не бежали прямо на нас. Мы удирали со всех ног, но Желтокрылый бежал быстрее, и через секунду мы уже чувствовали на затылках его дыхание. Он ни о чем не спросил и, видя, что мы, как и он, убегаем, показал рукой, чтобы мы разделились. Однако это было невозможно. Со стороны Буковой горки, с противоположного края кладбища бежали к нам фигуры в белых развевающихся одеждах. По сей день не знаю, кто вызвал санитаров из больницы, а главное, почему они появились с той стороны, отрезая нам и Желтокрылому путь к отступлению. Может быть, ксендз брентовского костела, вызвав милицию, позвонил еще на всякий случай в больницу, и сейчас у нас за спиной были милиционеры, сумасшедший и люди в белых халатах. Впервые я почувствовал себя как загнанный зверь и лихорадочно перебирал обрывки фраз, которыми мы будем оправдываться. Арестуют ли нас? А если да, то посчитают ли соучастниками Желтокрылого? Кольцо облавы сжималось, и уже казалось, ничто нас не спасет, когда Петр схватил меня за руку. «Склеп! Там нас не найдут!» Это была замечательная идея. Мы бросились к насыпи, где находилось наше укрытие, и за нами Желтокрылый. Лаз, как обычно, был чуть-чуть приоткрыт, и мы могли пробраться внутрь без шума.
Но этим в тот вечер, точнее, в ту ночь все не закончилось, моя память спустя столько лет подсказывает мне, что, когда разочарованные преследователи уже разошлись и когда мы вместе с Шимеком и Петром поспешно покинули склеп, оставив там Желтокрылого, когда я миновал уже Буковую горку и Кметью улицу, которая вела от леса к нашему дому, когда постучал в двери нашей квартиры, – открыл мне отец, в пижаме, с ремнем в руке, без единого слова положил к себе на колено, и количество ударов, обрушившихся на мои ягодицы, достигло астрономической цифры. Когда у отца уставала рука, он делал перерыв и вздыхал: «Бью тебя не за то, что не был дома, а за то, что мать глаза по тебе выплакала, сопляк!» И была это, пожалуй, самая трогательная фраза, которую мне приходилось слышать от отца, потому что именно она крепко засела в моей памяти. Но тогда я не придал этому никакого значения, так же как и порке, от которой у меня распух зад, – ведь у нас был Вайзер, скорее, мы с той ночи были у него в кулаке, хотя я не знал, что это продлится недолго. Зачем я написал о Желтокрылом? Почему не закончил на провалившемся прогнившем настиле или на светлячках? Написал, словно это имело какую-то связь с Вайзером. Но и вправду, на следующий день, когда выяснилось, что не только у меня появились багровые полосы на седалище и не только мой отец оказался таким чутким педагогом, так вот, на следующий день, как только мы встретились трое, и Петр предложил отправиться в склеп и проверить, нет ли там Желтокрылого, – Шимек тут же добавил, что обо всем нужно рассказать Вайзеру и даже спросить у него, что он думает о психах, и в частности о Желтокрылом. Странно, что, когда Вайзер выходил из подворотни, никто из нас не подошел к нему, будто бы назначенный им час – шесть – был сроком аудиенции, который невозможно нарушить. Не стали следить мы и за Элькой, которая выбежала за ним. Вчерашние приключения связали нас нитью некоего соглашения, но соглашение это было односторонним, и по-своему мы эту специфику ощущали. В конце концов, это Вайзер соизволил условиться с нами, а не наоборот. И нужно было отнестись к этому с уважением. Так же как и к тому, что мы видели на заброшенном заводе. И когда Элька исчезла за афишной тумбой, к нам подошел Янек Липский, тот самый, который был с нами в зоопарке и играл в знаменитом матче с армейскими, и спросил:
– Ну что, дождались их тогда или нет? – Янек был последним, кто ушел из склепа, не дождавшись Вайзера.
– И-и-и-и, где там, – спас положение Шимек. – А что? – Короткое молчание сопровождалось взглядами, полными недоверия.
– Ну так что вы видели?
– Ничего особенного, не стоило и ждать, – врал как по нотам Шимек, – они ловили рыбу в прудах.
– Свистишь.
– И-и-и-и-и, ну так лети быстро за ними, Фома неверующий, а нам уже неохота.
Этот аргумент перевесил. И мы даже не заметили, как с этим первым враньем возникло между нами тайное взаимопонимание во всем, что касалось Вайзера. Пока что у нас была другая забота.
Желтокрылого мы
Петр спросил, не хочет ли он остаться здесь. Тот кивнул. Шимек предложил доставлять ему еду. Он улыбнулся, и из горла вместо ответа или благодарности вырвался неразборчивый звук, означавший одобрение. Итак, обязанности были распределены. Петр должен был организовать еду, Шимек – какую-нибудь одежду, а я – курево, поскольку Желтокрылый жестом показал, что очень в нем нуждается. Мы отправились через Буковую горку по своим домам, то есть в один и тот же дом, только в разные квартиры, и нам даже в голову не пришло, что мы собираемся делать нечто противозаконное. Чем-то этот так называемый закон оскорбляем и заслуживаем наказания. Не хочу сказать, что закону мы противопоставили дух Христов, о котором столько раз вспоминал ксендз Дудак, нет, такого сказать я не могу, поскольку это не соответствовало бы истине. Должен, однако, пояснить, что, если бы в ту минуту нас посетило сомнение и мы бы уразумели, что помогаем опасному безумцу, котррый оказал активное сопротивление милиционерам, то все равно Петр стянул бы из кладовки буханку хлеба, сыр и кусок сала, Шимек принес бы перелицованные брюки и фланелевую клетчатую рубаху, а я схимичил бы сигареты «Грюнвальд», те же, что курил мой отец и которые я покупал для него в магазине Пирсона, так как о киоске «Руха» [6] в нашем районе тогда никто еще и не мечтал. Итак, был хлеб, были сало, сыр, перелицованные штаны, фланелевая клетчатая рубаха, были сигареты «Грюнвальд» и была также пламенная улыбка Желтокрылого, когда мы вернулись в склеп с полными руками. Он ел и курил наперегонки. А когда под конец Петр вытащил из холщового мешка по одной бутылке лимонада для нас и две для Желтокрылого и мы пили этот пузырящийся нектар, наше знакомство с чудаком упрочилось. Я помню, что только в моей бутылке оказался красный лимонад, и помню также, что я не спросил у Петра, откуда он взял деньги на эти расходы. Ведь пять бутылок лимонада – это пять злотых, а пять злотых не такая уж маленькая сумма. Никогда, однако, я не спрашивал у Петра, откуда он взял столько денег, никогда, пока мы учились в одной школе, и позже, когда наши пути разошлись, и даже когда я приходил на его могилу поболтать, потому что если кто по ту сторону, то не следует приставать к нему с такими вещами. Итак, мы пили сладкий пенящийся напиток, размазывая с наслаждением его капли по нёбу, а Желтокрылый удовлетворенно причмокивал и улыбался нам, словно мы были его лучшими друзьями.
6
«Рух» – система распространения прессы, созданная в 1950 г.; располагает сетью киосков, в которых кроме газет продаются табачные изделия, автобусные билеты, мыло, зубная паста, жвачка и т. д.
Который это мог быть час? Который час на циферблате и который час следствия? Когда Петр еще мучился за дверьми директорского кабинета, а я вспоминал вкус освежающего лимонада, который мы потягивали в склепе как амброзию, именно тогда начали бить настенные часы, возвещая, что все проходит, как время, отмеряемое медным механизмом. Однако я был слишком голоден, испуган и слишком хотел пить, чтобы смотреть, который час показывают стрелки. В конце концов, не это было важно, мрак, разлившийся за окнами, говорил, что уже очень поздно. Так именно я подумал: уже очень поздно, а те трое, должно быть, здорово устали. И хотя я не знаю, что они там говорят, следствие скоро закончится. Даже если они не добьются своей цели, если картина событий, которую они старались сконструировать, не будет исчерпывающей, все равно они перенесут допросы на следующий день. А завтра воскресенье, так что даже не на следующий день, а на понедельник. Ясно, что нас не запрут здесь, а отпустят домой, и тогда… Тогда мы договоримся обо всем до последней мелочи, установим точно, где мы сожгли лоскут красного платья, который остался от Эльки. И хотя ни Вайзер, ни Элька не были разорваны снарядом, мы это подтвердим во имя святого покоя. Все будут довольны – директор, сержант, М-ский, доволен будет прокурор, и больше всех Вайзер, который наверняка одобрительно следит, как мы пытаемся выкрутиться. Вдруг под прикрытыми веками я увидел, как подмигивает мне треугольное око Бога, маячащее в тучах. Как на картинке, которую показывал ксендз Дудак. «Помните, – говорил он, поднимая палец вверх, – оно обо всем знает и все видит, когда вы обманываете родителей, когда отбираете у приятеля карандаш или забываете перекреститься, проходя мимо распятия или часовенки. Ничего не забывает, обо всем помнит, о каждом грехе и каждом благородном поступке. А когда ваши души предстанут пред лицем Его, Он припомнит вам то, что делали вы на земле». Да, ксендз Дудак обладал несомненным педагогическим талантом, так как часто, когда я по мелочам привирал матери или оставлял себе сдачу с покупок, треугольное око не давало мне покоя. И сейчас я вспомнил о его существовании, тем более что показания наши не были мелким враньем, это была целая система, выстроенная нами, целое здание лжи ради выгоды – вот ради чьей выгоды, этого я толком не понимал, и это не давало мне покоя. Кому нужна была эта ложь? Тем, сидящим за дверью, обитой стеганым дерматином? Нам самим? Или Вайзеру, который приказал нам поклясться, что мы никогда ничего никому не расскажем? Но если так, если это вранье возникло прежде всего во имя Вайзера, то как быть с треугольным оком, взирающим на каждый жест и слушающим каждое слово со своих запредельных высот? На чьей стороне в этом случае Господь Бог? – думал я. Если на нашей, и прежде всего Вайзера, то Он должен простить нам грех. А что, если на другой? Что, если Вайзер коварно связал нас клятвой? И тут я испугался не на шутку, так как впервые почудилось мне, что Вайзер мог оказаться нечистой силой, которая подвергла нас испытанию, опутав сетью соблазнов.