Вазкор, сын Вазкора
Шрифт:
Мы разделались приблизительно с шестьюдесятью мужчинами в этом лагере, но число нападавших в долине было больше – семьдесят или восемьдесят. Вероятно, кто то уехал вперед к другой стоянке, но здесь было десять лошадей у большой палатки. Может быть, внутри меня поджидают десять мужчин?
Я рывком обернулся к темному рабу и схватил его за серую шею. Я задавал ему вопросы, но я утратил волшебную речь, и он либо не понимал, либо не хотел понимать язык племени. Наконец, я усыпил его кулаком, совершив уже достаточно убийств и предвидя новые, и пошел к павильону робко, как невеста.
Перед
С потолка спускалась лампа янтарного стекла и освещала сцену в мельчайших подробностях.
В итоге их было всего трое. Они сдвинули элегантные ковры, разбросанные по полу палатки, укрепили свои клинки в неровном каменном полу руин острым концом вверх и аккуратно и точно упали на них.
Я часто слышал историю о мужчинах, которые предпочитают самоубийство тому или иному позору, лишению или насилию. Однако слышать историю и видеть своими собственными глазами – разные вещи. Меня это потрясло и сразу заставило подумать с невольным отвращением о том, что может послужить моим испытанием, моим пределом, невыносимым бременем, чтобы я выбрал смерть от своего собственного кинжала, а не желание выстоять?
На каждом из них была золотая маска, одна в виде ястреба. Шафрановые волосы, залитые кровью, – всадник в колючем лесу.
Почему? Потерянная честь, унижение от того, что мы вышли из рабской ямы и побили их? Но эти даже не вышли и не попытались сражаться.
Я поднял голову. Павильон был увешан тонкими ослепительными шелками, вышивками и истонченной кисеей, колыхавшимися в свете янтарной лампы. Затем кисея шевельнулась и отплыла в сторону, как пороховое облачко. И что-то встало передо мной, серебристое свечение, яркая вспышка огнистого света в драгоценном камне – я отскочил назад с мечом наготове. И опустил меч, свинцовый в моей свинцовой руке.
Там стоял не городской воин. Я не думал, что с ними могли быть женщины, мы не встретили ни одной; кроме того, сначала она казалась не женщиной, а волшебницей, явившейся без предупреждения, так ослепительно и внезапно материализовавшейся, и трое мертвых были между нами.
На ней было подобие платья из серебряных змеиных чешуек и корсаж из бледных изумрудов, оставлявший грудь обнаженной. Талия у нее была тонкая, а груди полные, нежная осязаемая белизна теплым светом согревала темные кружочки на концах, и они были круглые, как две маленькие луны. Именно ее груди, может быть, убедили меня в том, что она человеческое существо, такие умопомрачительные, что не могли быть лунной плотью. Но лицо ее было скрыто под маской в форме серебряного оленя с глазами цвета яблочно-зеленого кварца, волосы, струившиеся из-под маски, напоминали другой род огня, холодно горящий огонь ледникового золота.
Она обратилась ко мне на языке города, который я больше не понимал. Я не понял слов, но смысл был передан точно: презрение короля к своему рабу, нет, хуже, богини к человеческому отродью, оскверняющему райские луга.
Еще никогда ни одна женщина не обращалась ко мне таким тоном, и я никогда не считал это возможным. Я был настолько изумлен, что стерпел это, как мул терпит свой груз, и мой рот, наверняка, был широко раскрыт, соблазняя ночных насекомых.
Потом я заметил, как ее рука, наполовину скрытая в складках юбки, сжалась на маленькой блестящей звезде, и я бросился в сторону в ту секунду, когда она метнула свой кинжал. Он сверкнул над моим плечом и врезался в драпировку палатки.
Увидев свой промах, она вскрикнула. Это был голос смертного существа, молодой, хриплый от горя, ярости и страха. Это вернуло мне зрение, и я взглянул снова. Теперь я увидел всего лишь девушку, дрожащую от страха, девушку в маске с обнаженной грудью, от вида которой у меня пересохло во рту.
– Ну, – сказал я, отбрасывая меч, – сегодня удача изменила тебе, оленеголовая девица.
Я знал, что она могла понять мой язык не больше, чем я ее. Недостаток словесной коммуникации оставлял нам для общения один вечный символический путь. Я был рад, что он был такой земной, рад, что у меня был предлог забыть, как мне сначала показалось, что она выкована из серебра.
Я перешагнул через мертвых, и, когда подходил к ней, она повернулась и попыталась убежать. Ее сверкающие топазом волосы всей массой хлынули по спине, как водопад. Я с легкостью поймал ее за волосы, повернул лицом к себе и сорвал маску.
Она была красива. Я никогда не видел подобной красоты. Кожа у нее была белая, волосы серебристо-белые по всей длине до самых корней, рот нежный, красиво очерченный и красный, как летние ягоды, а глаза были зеленые, как камни ее корсажа. Все это я увидел разом, как во вспышке ослепительного огня.
Она больше не боролась. Ее бой закончился. Она досталась мне легко.
Ее груди заполонили мои ладони, и от нее пахло юностью и женственностью. Я не причинил ей боли, в этом не было необходимости, она не сопротивлялась мне; и она не была девственницей. Я и не ожидал иного, раз она вышла из той мужской палатки. Она была их шлюхой, или чьей-то еще, теперь она будет моей. Врата между ее бедрами были золотыми, как и ее волосы, а дорога за этими вратами была вымощена для королей. Ее зеленые глаза-изумруды отражали свет лампы, свисавшей с крыши. Она не закрыла их ни разу, и она не смотрела на меня. Вопреки ее сердцу и уму, тело ее было щедрым со мной.
Лампа наверху горела не так ярко, и она лежала подо мной с открытыми глазами и открытым телом. Я все еще был доволен своей победой, победой над ней.
Я сказал просто так, она все равно не понимала язык племени:
– Прекрасное сокровище – взять тебя на глазах твоего мертвого хозяина.
И она шепотом ответила:
– Будь счастлив, в таком случае, ты, грязь, ты, мертвый и червивый хлам. Будь счастлив и умри от этого.
Я вздрогнул, похолодев от ее сюрпризов. – Где ты научилась языку крарла?