Вчера-позавчера
Шрифт:
Вдруг пришла Гинда-Пуа. И она не знала, что случилось с Ицхаком, но в одну из ночей пришла Йегудит, мать Ицхака, к ней во сне, и лицо ее было черное, и погребальное покрывало разорвано, и сказала ей: «Может быть, ты слышала, что Ицикл мой делает? Сердце мое говорит мне, что пал на него гнев Божий». Встала Гинда-Пуа утром, и рассказала сон своему Алтеру, и была уверена, что Алтер ее посмеется над ней и над ее снами. Сказал ей Алтер: «Неспроста это. Заглянул я в свой блокнот и увидел имя Ицхака, увидел, что буквы его полустерты». Так вот, оставила она свой дом и побежала в страхе: убедиться, ради чего мама Ицикла потревожила ее во сне. Когда пришла она в Венгерский квартал, услышала обо всем. Оцепенела она и думала, что умирает. Но она взяла себя в руки и пошла.
Увидела Гинда-Пуа Ицхака. Подавила слезы в глазах и прикрикнула на него на идише: «Фу, фу, Ицикл! Почему ты разлегся, неужели это к чести твоей мамы, царство ей небесное, чтобы ее любимый сын так вел себя?» Посмотрел на нее Ицхак, а слюна его течет, и он хочет проглотить ее и не может. Подняла Гинда-Пуа передник и утерла глаза. Схватила ее Ривка за руку и сказала ей: «Скажи мне, добрая женщина, за что сделал Он с моею дочкой так?» Сказала Гинда-Пуа Ривке: «Кого ты имеешь в виду?» Сказала Ривка: «Кого я имею в виду? Имею я в виду Его, Господа, Благословен Он». Сказала Гинда-Пуа: «За что сделал Он Ициклу нашему так?!» Сказала Ривка: «Девочка, не обидевшая ни разу в жизни даже тени мухи… Ой, что выпало ей!»
Услышал Эфраим, штукатур, разговор женщин. Покачал головой и сказал: «Когда вы спрашиваете, за что сделал Господь, Благословен Он, так Ицхаку и Шифре, спросите, кто мы такие и каковы наши заслуги, что Он, Благословенный, оказывает нам милость и посылает нам жизнь. Знает Господь, Благословен Он, что Он делает, и все, что Он делает, по справедливости Он делает, и нечего нам размышлять о Его суде. А если мы размышляем, так что мы выигрываем? Да только, глупости все это. Рабби Файш наверняка кошерный [127] человек. А теперь я спрошу тебя, Ривка, за что выпало ему то, что выпало? Пожалуйста, ответь мне на мой вопрос. Ой, добрые женщины, один ответ есть на все вопросы в мире, это ответ на наши злые дела. А теперь я спрошу вас, неужели есть в мире еще такой город, святой и дорогой и любимый, как Иерусалим? И почему приходит на него так много бедствий? И мало всех этих бед, так еще нет у нас питьевой воды. Или я спрошу тебя: разве есть в мире такая чудесная нация, как народ Израиля, и, несмотря на это, нас бьют и наказывают. И если приведет тебе кто-нибудь всякого рода доводы, станет легче тебе?» Сказала Гинда-Пуа: «И все-таки тяжело. Конечно, мы знаем, что милосердие Господа, Благословен Он, безгранично, если это так, почему Он не жалеет нас?» Покачал Эфраим головой и сказал: «Уже возопил царь Давид: „Почему, Господи, стоишь далеко, скрываешься во времена бедствия?“ И что ответил ему Господь, Благословен Он, Давиду? Сказал Он ему: „Я — тот, кто наполняет собой мир“. Разве есть перед Создателем ближний или дальний? Да только когда приходит беда, человек убежден, что Он, Благословенный, далек от него».
127
Здесь: правильный, богобоязненный.
Так они спорили о том, о чем все люди спорят со дня сотворения мира и по сегодняшний день. И на каждый вопрос, который задавали Ривка и Гинда-Пуа, Эфраим отвечал им языком псалмов и напевал им подходящий стих, а они снова и снова спрашивали. Они — не находили ответа на свои вопросы, а Эфраим не понимал, что может оставаться еще вопрос после его ответов. Под конец вобрал Эфраим голову в плечи и пропел задушевным голосом стих из псалма… «Прильнула к праху душа моя, оживи меня по слову Твоему!»
Эфраим не удовлетворился только словами, а пошел с десятью евреями к Западной стене и не сошел с места, пока они не закончили книгу псалмов. А когда дошли до стиха «…Спаси от меча душу мою, от пса — единственную мою…», написал он имя Ицхака и имя его матери на клочке бумаги и вложил записку меж камней стены. А поскольку то, что исходит из уст детей, чистых от греха перед лицом Создателя, имеет больший вес, он собрал детей с улицы и произнес с ними псалмы. И когда дошел до стиха «…Спаси от меча душу мою, от пса — единственную мою…», повторил этот стих двести восемь раз, согласно гематрии имени Ицхака. Но все это не помогло, ведь приговор уже был подписан.
А теперь, дорогие друзья, когда мы оглядываемся на жизнь Ицхака, мы стоим потрясенные и устрашенные. За что он наказан так? Неужели за то, что он обрек на страдания собаку? Но ведь он не хотел этого, а только пошутил. Это и еще другое, хотя конец Ицхака Кумара не связан напрямую с его началом. По своей природе и по своим способностям должен был Ицхак обосноваться на земле, и был бы там счастлив, и привез бы отца, и братьев, и сестер. Несчастные эти, не видевшие светлой минуты в жизни, как они были привязаны к Эрец! Сестры Ицхака нашли бы здесь женихов, а Юделе пахал бы ее землю и складывал бы о ней чудесные стихи. А реб Шимон Кумар, отец Ицхака, товарища нашего, отец, которого все еще преследуют кредиторы, увидел бы счастье своих сыновей и дочерей и был бы счастлив. И Ты, оплот нашего спасения, Всеведущий и Всемогущий, Ты слушал бы из уст жаждущих от Тебя спасения хвалу Тебе во все дни их. Легко им, тем, что не затрудняют себя лишними размышлениями — либо из-за излишней наивности, либо из-за излишней мудрости. Но всякий, кто не особо наивен и не особо умен, что он может сказать и что ответить?
И уже начали соседи говорить про Ицхака, что зять рабби Файша не в своем уме. Фантазеры выдумывали, что видели его, как он ползает на четвереньках, и лает по-собачьи, и бежит за каждым человеком, чтобы укусить его. Напал ужас на людей, и они стали жаловаться на попечителей колеля, что те позволяют опасному человеку находиться среди людей. Дошло это до попечителей колеля, и они послали к нему врача. Увидел врач Ицхака и сказал: «Нужно отправить его в Египет, в институт Пастера. А пока надо связать укушенного веревками, и поместить его в отдельную комнату, и запереть дверь за ним».
Связали Ицхака веревками, и поместили в отдельную комнату, и заперли за ним дверь, и опустили жалюзи, и приносили ему воду и пищу. Из-за ужасной слабости он не мог ни есть, и ни пить. Сидел Ицхак один в темной комнате и оплакивал себя словами «Эйхи» [128] : «…Плачет, плачет она по ночам, и слезы ее на щеках у нее…» И каждый, кто слышал его голос, оплакивал его и жену его. Иногда он приходил в себя и предупреждал прислуживавших ему, чтобы те были осторожны, как бы не укусил он их, а иногда пытался уснуть. Но сон не шел к нему. А бывало, смотрел он пустыми глазами и не просил ничего.
128
«Эйха» — оплакивание пророком Ирмиягу разрушения Первого Храма.
Яд собаки проник во все органы Ицхака. Лицо его почернело, глаза покрылись стеклянной пленкой, язык его распух, как большой инжир. Страшная жажда душила его. Пытался он попить воды — казалось ему, что стая маленьких собачек пляшет в воде. (И он тоже, так люди рассказывали, лаял по-собачьи.) Потом парализовало его тело и парализовало мускулы его лица. Потом отнялся его язык, и остановились глаза. Наконец, испустил он свою больную душу и вернул ее Богу, хозяину всех душ, перед которым нет… «ни смеха, ни легкомыслия».
Собака исчезла с глаз долой, но ее укусы свидетельствовали, что она жива. С тех пор как узнала собака вкус человеческого мяса, она кусала и кусала. Многие пострадали от нее, и многие вспоминали о ней с ужасом, пока не началась большая война и не позабылось это несчастье.
В тот день, как похоронили Ицхака, покрылись небеса тучами. Стало пасмурно, и подул ветер, и засверкали молнии, и загремел гром. От грома и молний задрожало небо, и появились капли дождя, слабые и горячие. Назавтра рассеялись тучи и засияло солнце, и поняли мы, что все наши надежды были тщетны. И ветры, на которые возлагали надежды, что они подкрепят наши силы, не принесли с собой облегчения, потому что были горячими и пронзали людей, как пиявки.