Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Цвейг Стефан

Мы с Робертом переписывались, перезванивались. Одно из его писем пришло из Степанакерта как раз после побоища в столице Карабаха. Письмо, полное отчаяния и безнадежности. Теперь, когда за моим окном тихая улица Вены и судьба подарила мне дружбу с другим армянином, известным тенором Ваганом Миракяном, я часто думаю о Франце Верфеле – австрийском еврее, написавшем более полувека назад «Сорок дней Муса-Дага», роман об ужасающей резне армян озверевшими турками в 1915 году и о том, что буквально через несколько лет сам писатель был вынужден бежать со своей родины, чтобы спастись от другого озверевшего полчища – от фашистов.

В начале восьмидесятых годов я перевел пьесу Франца Верфеля «Якобовский

и полковник», которую он написал в 1944 году в США, куда ему удалось перебраться из Франции, в которой он находился после бегства из Австрии, пока фашисты не нагрянули во Францию. Перевод этой пьесы до сих пор не нашел в России ни издательства, ни театра. Позволю себе привести из нее большую цитату. Якобовский, обращаясь к полковнику, объясняет, почему происходят мировые трагедии: «Вы поляк, и я тоже поляк, хотя вы и изгнали меня с моей родины трехлетним ребенком… И когда потом в Германии в тридцать третьем году на меня обрушилась эта чума и это зло, то вы, поляки, потирали руки и говорили: „Поделом этому Якобовскому!“ И когда затем позднее, в Австрии, на меня обрушилась эта чума и зло, вы пожимали плечами и говорили: „Какое нам дело до этого?“ И не только вы говорили: „Какое нам дело?“ – но и все другие сказали. Англичане, и американцы, и французы, и русские! И когда затем в Праге разразилась эта чума и это зло, вы все еще верили, что вам нет до этого дела, и даже, воспользовавшись возможностью, ударили в спину бедному чеху. Когда это постигло вас самих, эта беда и эта чума, то вы были очень удивлены и совершенно не подготовлены, и с вами разделались за семнадцать дней. Это что, неправда? И кое-что еще. А ведь если бы с самого начала вы и все другие не говорили: „Поделом этому Якобовскому!“ или хотя бы: „Что нам за дело?“ – а сказали бы: „Этот Якобовский – тоже человек, и мы не потерпим, чтобы с человеком так обращались“, то все вы через пару лет не погибли бы столь жалко, глупо и позорно, и в пределах шести недель с чумой было бы покончено, а Гитлер остался бы тем, что он и есть, – болваном, завсегдатаем вонючей мюнхенской пивной».

Мы воспринимаем историю только в прошлом, несмотря на то что ее хищные и жадные щупальца тянутся в настоящее и все еще нас достают. Я не знаю, где затерялись следы врача-армянина Роберта Петросяна.

Но я возвращаюсь к «Вчерашнему миру». Вскоре после своего возвращения из армии я попытался заинтересовать этой книгой одно из московских издательств и сразу же получил отказ. Оно не могло доверить такую серьезную, большую работу безвестному переводчику. Дело было, конечно, не в этом. На первом месте стояли идеологические причины. Вот тут я действительно был неопытен.

В шестидесятых годах в Союзе только две книги Цвейга оставались еще неопубликованными: «Мария Антуанетта» и тот же «Вчерашний мир». Я сделал вторую попытку: отправил в издательство «Прогресс» подробную заявку, приложив к ней уже переведенные главы. К этому меня подтолкнула публикация мемуаров Ильи Эренбурга. Я, понятно, не знал, какому сокращению они подверглись. С меня было достаточно и того, что мы тогда прочитали. Какой же я был наивный! Я даже не осознавал того, что наш читатель не осведомлен о происхождении Цвейга. Советскому читателю вовсе не обязательно было знать, что такой большой и популярный австрийский писатель был евреем.

Через несколько месяцев я получил отказ (я его сохранил). Издательство сообщало, что уже располагает переводом «Вчерашнего мира». Естественно, это было ложью. Мне оставалось только смириться, но я смириться не мог. Ну что ж, буду переводить для души, а там посмотрим.

Я все еще верил в «когда-нибудь». Разве Томас Манн, который оценивал «Вчерашний мир» как великую книгу, приветствуя выход ее в Германии, не писал, что она проделала долгий путь к читателю? И я задавал себе вопрос: сколь долог может быть путь этой книги к русскому читателю?

Время шло своим чередом. Я окончил Высшие педагогические курсы. Появлялись новые мои переводы. Олег Вейцман, мой наставник и друг, порекомендовал меня своему однокашнику по «Анненшуле» Ефиму Григорьевичу Эткинду, профессору Педагогического института имени Герцена, который подыскивал переводчика для писательской делегации из ГДР. Многим, думаю, это имя известно. Пройдет еще какое-то время, и Эткинда, лишенного всех званий и должностей, вышлют из нашей страны за более чем активную поддержку двух будущих нобелевских лауреатов: Александра Солженицына и Иосифа Бродского.

Я откликнулся на предложение Эткинда. Делегация, которую принимал ленинградский журнал «Нева», была небольшой. В нее входили члены редколлегии журнала «Новая немецкая литература». С одним из них (Ахимом Рошером) у меня установились тесные отношения. Он помогал мне собирать материал о Стефане Цвейге, а также рекомендовал произведения писателей ГДР для перевода на русский язык и публикации их в «Неве». Когда он приезжал в Ленинград, я постоянно сопровождал его, а он в свою очередь опекал меня в Берлине. Хотя наши взгляды в чем-то не совпадали, мы были полезны друг другу.

Поначалу сотрудничество мое с «Невой» складывалось вполне удачно. Я переводил таких известных писателей ГДР, как Анна Зегерс, Эрвин Штриттматтер, Криста Вольф или Франц Фюман. Правда, порой приходилось иметь дело с литературой, которую трудно было назвать художественной: вернее было бы – идеологической. К счастью, подобных произведений было немного. Иначе упал бы уровень самого журнала.

Сразу скажу: выбирать мне не приходилось; делал то, что заказывали. Но и тут возникали разные осложнения, порой имевшие гротескный характер. Так, в книге Альфреда Куреллы «На пути к Ленину» автор писал о русском головотяпстве, которое облегчало доставку нелегальной литературы в Россию. В редакции разразилась настоящая буря: подобным выражением переводчик оскорбляет русский народ! Понадобилась экспертиза, чтобы эта буря затихла. Но подозрительное отношение ко мне не исчезло. В книге было много еврейских имен, которые принадлежали крупнейшим деятелям партии и комсомола, репрессированным по указанию Сталина. Эти имена и все, что связано с ними, были, разумеется, вымараны. Книга значительно похудела.

В итоге мое сотрудничество с журналом стало разлаживаться. Главный редактор был из партийных функционеров, направленных после войны на литературный фронт. В сущности, он был человек неплохой, даже добрый. Но были две вещи, которых он никогда бы не потерпел на страницах вверенного ему журнала. Это так называемый блуд и все, что хоть как-то затрагивало еврейскую тему. При малейшем намеке на то или другое главный редактор, насупившись, вежливо, но брезгливо ронял: «Прошу вас, этого не надо. А это, пожалуйста, уберите».

Страницы журнала населяли бесполые существа, имевшие незапятнанное происхождение. Кровь иногда ударяла им в голову – но никогда ниже. Журнал соответствовал основным требованиям партии: он был идеологически выдержан и морально устойчив.

Не складывались отношения и с ответственным секретарем, пришедшим в журнал из райкома партии. Вся деятельность его в журнале сводилась к тому, чтобы красным карандашом пронумеровать подготовленный номер и доставить его в обком на литование, то есть окончательное прохождение сквозь цензуру. Позднее он сам перебрался в обком в качестве цензора, после чего оказался в кресле директора издательства «Просвещение». Не жизнь, а сказка! Рос, рос человек и вырос.