Вдали от рая
Шрифт:
Волошин и сам не понимал, откуда взялось в нем это растущее раздражение на все и вся, откуда приходит к нему непреодолимое желание огорчить, унизить собеседника, сделать ему больно – кем бы он ни был, пусть даже ни в чем не повинным перед ним телохранителем. Почему-то сегодня Виктору доставляло удовольствие ощущать свою власть над людьми. Какое право этот парень имеет быть счастливым, когда у его хозяина такие проблемы? Какое право имеет он сюсюкать со своей телкой, если он, Волошин, только что потерял любимую женщину – потерял, не успев с ней даже еще по-настоящему сойтись?..
И он сухо приказал:
– Отвези меня к матери.
За всю дорогу они не проронили
Когда мрачный Волошин некрасиво, без всегдашней своей неторопливой грации, вылез из машины, Привольное показалось ему вдруг не земным раем, как бывало раньше, а досадной помехой на его жизненном пути. Его ощущения сейчас ничем не напоминали ту легкую, искрящуюся, подобно хорошему шампанскому, радость бытия, которая всегда захлестывала его по приезде к матери и которую он так остро ощущал в прошлый свой визит сюда. Как и несколько дней назад, в воздухе пахло клевером и мятой, все так же жужжал где-то рядом шмель, и так же празднично било в глаза солнце, хоть уже и клонившееся к вечеру, но полное вечным оранжевым блеском и горячей летней силой. Однако теперь Волошину и в голову не пришло раскинуть под этим солнцем руки, словно обнимая весь мир, и помчаться к своему дому вприпрыжку, с мальчишеским озорством поднимая пыль носками щегольских ботинок. Напротив, он поплелся тяжело и неуклюже, уныло глядя себе под ноги и больше всего на свете страшась той минуты, когда нужно будет улыбаться, быть милым и скрывать от матери то, что творится у него внутри…
Казалось, ту темную, тягучую, густо замешенную на раздражении тоску, что привез с собой Виктор, почувствовали в Привольном все. Эта тоска колкой изморозью повисла в воздухе, забила легкие обитателям поместья, рассеялась по аллеям и комнатам, заставила поникнуть заботливо выращиваемые на клумбах цветы. Первым, кто ощутил на себе всю ее разрушительную силу, оказался старый садовник, на свою беду попавшийся на глаза хозяину недалеко от ворот и только что в последний раз взмахнувший лейкой над этими самыми цветами. Мелкие капельки воды, блеснувшие в воздухе россыпью чистейших бриллиантов, ненароком обдали Волошина крохотными брызгами, и, хотя они оставили на одежде лишь пятнышки влаги, которые с трудом можно было бы разглядеть даже в сильный микроскоп, этого оказалось достаточно, чтобы раздражение Виктора вспыхнуло с новой силой.
– Ты что?! – зашипел он прямо в лицо старику таким тоном, какого прежде никогда не позволял себе в общении с зависящими от него людьми. – Совсем из ума выжил?! Не видишь, кто идет?
– Простите, – растерянно залепетал старик. – Я вас… я не увидел, как вы подходите.
– Так разуй глаза! За те деньги, что ты у меня получаешь, можно и очки себе купить, если уж к старости слепой стал… И что это ты тут развел? Что за безвкусная дрянь на клумбах? Сорняки какие-то, а не цветы! Смотреть противно!
Остолбеневший садовник принялся было объяснять ему, что эти вот самые сорта они выбирали вместе с Валентиной Васильевной, и ей очень нравятся именно такие, буйно-разноцветные, астры – говорит, от их красок у нее на душе веселее… Но все эти объяснения были сейчас Волошину ни к чему; он не услышал бы их, если бы даже его и впрямь вдруг начали интересовать цветы на его собственных клумбах. Между тем ни астры, ни мнение матери, ни оправдания садовника ему ничуть не были важны; его не касались сейчас ни логика, ни правда, ни красота, ни чья бы то ни было вина – истинная или мнимая. Его интересовала лишь возможность выплеснуть накопившуюся в душе боль на любую склоненную перед ним голову, и, дрожа от негодования – тем более постыдного, что он даже в этот миг прекрасно понимал всю его несправедливость, – Виктор быстро прошел мимо все еще оправдывающегося старика.
Мать он застал на веранде в любимом ее кресле-качалке. Металлические спицы резво мелькали в ее руках, старый спаниель дремал у ее ног, котенок на полу играл с упавшим и уже наполовину распустившимся клубком, а Сережа, о существовании которого Волошин успел напрочь забыть, сидел, привалившись спиной к резным перилам террасы, и увлеченно рисовал что-то, примостив альбом на коленях. Рядом хлопотала Захаровна, накрывая стол к вечернему чаю; самовар тоненько посвистывал в углу, птицы щебетали в густых кронах деревьев, склонившихся над крыльцом, и косые лучи вечернего солнца ложились на дощатый пол широкими светлыми полосами.
Вся эта совершенно идиллическая картина, такая уютная и спокойная, вдруг настолько возмутила Волошина, что он почувствовал себя непонятно почему оскорбленным. Он был чужим в собственном доме, посторонним для этой идиллии, а этот земной рай, некогда выстроенный и любовно обустроенный им самим, теперь отчего-то оказался потерянным для него, безжалостно отторгал его от себя, не хотел подпускать близко… «Вдали от рая» – так, кажется, назывался знаменитый голливудский фильм, который он посмотрел совсем недавно. Теперь это название мелькнуло в его голове, снова раздражило его своей нарочитой литературностью и заставило разозлиться уже по-настоящему. А потому, не пытаясь больше сдерживаться, он громко и с сарказмом, которого, пожалуй, ни разу не слышало от него его любимое Привольное, тяжело шевеля будто склеенными губами, выговорил:
– Здравствуйте. Отдыхаете, значит? Ну-ну, отдыхайте…
Валентина Васильевна вскрикнула от неожиданности, уронила клубок, и котенок довольно умчался прочь со своей новой добычей, высоко задирая полосатый хвост. Захаровна громко звякнула чашкой, неловко поставленной на стол, взглянула на Виктора с несвойственной ей тревогой и подалась ему навстречу с обычным своим тихим и ласковым: «Здравствуй, Витенька!» Старый спаниель проснулся и, радостно тявкнув, поспешил к хозяину. И только лишь во взгляде Сережи, брошенном на Волошина как-то искоса, не мелькнуло ничего, кроме детского любопытства и вроде бы даже досады – словно аутист недоумевал, откуда вдруг в его маленьком, тихом и уютном мирке взялся этот большой человек, так неприятно кривящий губы, так громко и зло произносящий обычные слова приветствия и так некстати отрывающий их всех от привычных вечерних занятий…
Может быть, если бы воспитанник матери вообще не заметил появления Виктора, было бы лучше. Но этот взгляд неопровержимо свидетельствовал: Сережа отреагировал на него и в самом деле как на случайного, незваного гостя, каким, по всей вероятности, Волошин только и мог представляться его затуманенному сознанию. И, чувствуя себя теперь правым в своей обиде на весь мир, позволяя своей злобе вскипеть и поднять голову, хозяин усадьбы процедил сквозь зубы:
– Господи, каждый раз как ни приедешь домой – так угодишь в богадельню! Ты, мама, всех ли сирых и убогих вокруг себя собрала? Строил дом для себя, а получился какой-то приют для ущербных! Неужели я не могу даже в отпуске побыть дома один? Без этих… уродов?