Вдоль по лезвию слов (сборник)

Скоренко Тим

Из спальни выходит мама.

– Чего в такую рань? – спрашивает.

– Доброе утро, – говорю я. – Кататься.

Мама смотрит на меня, уходит в кухню.

Обуваюсь, выхожу. Мы живём на втором этаже, велосипед хороший, лёгкий, сбегаю вниз по лестнице. На улице прохладно, но через десять минут я вспотею от жары: я езжу быстро, не в прогулочном темпе.

Господи, когда асфальт переложат? Ни велосипеду проехать, ни машине.

Разгоняюсь с горки. Рядом идут автомобили. В кармане звонит мобильник. Это Киря: тоже не спится.

– Привет.

– Здоров.

– У тебя верёвка

есть?

– А с твоей что?

– Я что-то ей не доверяю.

Да уж. Алёне на этой верёвке на высоте шестого этажа болтаться, а он не доверяет.

– Нет, у меня нет. Поди да купи страховочную.

– Где денег взять?

– Ну, у Гаврика стрельни.

– Мысль.

– Давай.

– Давай.

Кладу мобильник в нагрудный карман. Говорят – вредно для сердца. Но я в это не верю.

Сворачиваю, пересекаю проезжую часть, кто-то сигналит. Оглядываюсь. Урод, объехать велосипед ему трудно.

Я думаю об Алёне. Настроение сразу портится. Если бы при внешности Алёны у неё был характер Милки… Или, пожалуй, нет. В таком случае я вряд ли относился бы к ней так. Внешность – это одна из составляющих, верно.

Она меня откровенно отшила. Послала на хрен. Не знаю, даже не представляю, как поступать в такой ситуации. Добиваться дальше? Можно сделать ещё хуже. Бросить это? Сдаться? Не хочу.

По-моему, всё потеряно только тогда, когда человека больше нет. Когда он умер. В любом другом случае всегда есть шанс. Даже если она выйдет замуж. Даже если уедет в какую-нибудь Зимбабве или Конго. Даже если будет меня ненавидеть.

Нужно вести себя как-то иначе.

Моё забытье прерывается, когда велосипед врезается во что-то, раздаётся крик. Я налетел на человека. Слава богу, не на большой скорости. Это девушка. Я бросаю велосипед, подбегаю, помогаю ей подняться, извиняюсь.

– Идиот! – кричит она. – Смотреть надо, куда едешь! По дороге едь, а не по тротуару!

Не люблю, когда говорят «едь». Правильно – «езжай», меня мама приучила.

Смотрю на девушку. Крашеная блондинка, старше меня лет на пять. Последние полгода провела, похоже, в солярии. Глаза толсто подведены чёрным, белый лак на ногтях. Одета в розовый костюм, теперь изрядно помятый. На бедре – грязное пятно от падения на тротуар.

Тьфу ты. Такой псевдогламур. Терпеть не могу.

– Смотри, что ты наделал! – показывает пятно на штанах.

Подходит какая-то сердобольная старушенция.

– Разъездились тут! – начинает вопить тоже.

Останавливаются ещё два человека: пожилой мужчина, похожий на профессора, и парень в косухе. Профессор начинает что-то гундеть.

Поднимаю велосипед, поворачиваюсь к девушке. Громко и отчётливо посылаю её в задницу. Сажусь, уезжаю. Вслед раздаётся отборный мат.

Домой, наверное, возвращаться не буду. Катаюсь уже больше часа, так поеду сразу к цехам. За час доберусь, там ещё час поболтаюсь, и время как раз придёт.

Выезжаю на проспект. Машины проносятся мимо, улетают вперёд. Люди – исчезают позади.

Дома, магазины, улицы, перекрёстки, светофоры, люди-люди-люди, это ведь всё тоже Зона, только другая Зона, не мёртвая, но живая, она повсюду, и каждый, кто однажды рождается, – сталкер, с самого рождения сталкер,

маленький человечек в защитном костюме из розовой кожи. Он бросает гайки, чтобы провесить себе маршрут по этому городу, по этой жизни. Справа лежит Очкарик, слева лежит Пудель, а маленький человек проходит посередине, поступает в институт, женится, вертится-крутится и постоянно оставляет за собой дерьмо, всё это дерьмо, которое разгребают потом другие люди, такие же маленькие люди, которые тоже женятся, крутятся, и поступают, и оставляют за собой… И так – вечно.

Проспект постепенно превращается в шоссе. Домов становится всё меньше. Разметка изменяется. Четыре полосы переходят в три, но более широкие. Справа – военная часть, самая блатная в городе. Служащие там ходят спать домой.

До цехов ещё километров пять-шесть по прямой, но нужно ехать катетами, с шоссе съезжать на боковую дорогу, потом ещё раз, миновать деревню. Остальные, вероятно, поедут на поезде, если не появится спасительный Гаврик со своей «Тойотой».

Деревня называется Насыцк. Смешное название, пошловатое какое-то. Странно, наверное, жить и говорить что-то вроде «я – насытчанин». Или как их там.

Цех – огромный. Это не цех даже. Это руины какого-то завода, несколько спаренных цехов, гигантские помещения, точно саркофаг на Чернобыльской зоне. Собственно, мы потому его и выбрали, что он похож на кадры из компьютерной игрушки.

В заборе – прорехи и дыры, такие, что велосипед легко проходит. Аккуратно проезжаю через одну из них. Я на территории.

Мы встречаемся у главного входа. Это железные ворота, которые когда-то съезжали в сторону. Теперь они навсегда остановились примерно на середине. Краска облупилась, но можно ещё прочитать загадочную аббревиатуру ЦКД-1. Прямо перед воротами, метрах в двадцати – огромный танк для жидкости, такая гипертрофированная бочка, ржавая и дырявая. Если посветить в дыру, можно увидеть, что на дне ещё есть остатки жидкости. От неё пахнет керосином.

Звонок. Это Бочонок.

– Ты уже там?

– Да.

– Ты на велике?

– Да.

– Слушай, подъезжай к станции. У меня камера, у Кири до фига барахла. Возьмёшь что-нибудь на багажник.

Очень хочется послать его подальше.

– Еду.

– Давай.

Они ещё в поезде, судя по стуку колёс.

Выезжаю с территории. До станции – пять минут езды. Идти, естественно, дольше. Дорога кривая, ухабистая. Когда-то тут был асфальт, теперь – колдобины и ямы.

Вот и станция. На пригорке около навеса стоит Киря. Остальных не видно. Он машет мне рукой, исчезает за серой стенкой. Объезжаю навес, останавливаюсь перед скамейкой. Киря, Бочонок, Алёна, Милка.

– Гаврика уже, похоже, совсем не будет, – говорю я.

– Я буду толпу создавать, – улыбается Киря.

Алёна смотрит на меня, прищурившись.

– Чего грузить? – спрашиваю.

Киря наваливает мне на багажник рюкзак, набитый амуницией. Что-то громко звякает.

– Карабины, – поясняет Киря.

Я привязываю рюкзак держателями-зацепами. Бочонок подаётся вперёд:

– А камера?

– Сам понесёшь или Кире отдашь. Не надорвёшься.

– Давай, – говорит Киря.

Бочонок прижимает камеру к себе.