Вдоль по памяти. Шрамы на памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства
Шрифт:
...Крадучись, пан покинул флигель на рассвете. Почти каждую ночь, как только гасла свеча в крохотной комнатушке экономки, пан покидал свою половину и на цыпочках крался к флигелю. Пани Стефания, занятая своими переживаниями и болячками, крепко спала. Помогали опийные капли, выписанные сорокским лекарем. Когда у Марии округлился живот, управляющий обнародовал свои выводы. Из его слов было ясно, что один из приходивших на край болота был любовником экономки.
В одну ночь, пани Стефании, несмотря на принятую изрядную дозу опийных капель, не спалось. Поселившаяся в душе тревога
Первое, что бросилось в глаза вошедшей пани Стефании, это были две толстые, горящие в подсвечнике, свечи. Мария, лежавшая в постели, при виде пани широко открыла рот в беззвучном крике ужаса. Глаза ее неестественно расширились. Даже сквозь природную смуглость поражала неестественная бледность ее лица. Пани несмело приблизилась. Девушка, испугавшись, ослабевшей рукой сделала отталкивающий жест. Пани Стефания увидела, что девушка буквально плавает в крови.
В это время окровавленный сверток из льняной простыни, лежащий рядом с девушкой зашевелился и запищал. Стефания, ни разу не испытавшая ранее чувства материнства, бросилась к свертку. Лихорадочно развернув, она увидела новорожденную девочку с уже перевязанной пуповиной. Кожа новорожденной была гораздо темнее, чем у матери.
Мария попыталась привстать, но тут же ее голова бессильно опустилась на подушку. Пани, прикрыв новорожденную, бросилась вон из флигеля. Вбежав в дом, она громко закричала, призывая на помощь. Дверь в конце коридора открылась и горничная, спавшая там, выбежала в темноту коридора.
– Скорее! Мария умирает! - закричала Стефания и толкнула дверь в спальню мужа. Пан Каетан недовольно повернул голову:
– Что стряслось?
– Мария умирает!
– истерично закричала пани Стефания.
Пана Каетана как ветром сдуло с кровати.
– Что с ней?
– Девочку родила...
– Так родила или умирает?
– Родила и умирает. Быстрее!
Пан Каетан, как был, босиком побежал к флигелю. Женщины за ним. Вбежав, он бросился к кровати.
– Мария!
Мария открыла глаза и совершенно ясным взором посмотрела в глаза пана.
– Я не Мария. Я Мерием, непокорная. А это Айла, лунный свет.
– тихо, но внятно сказала роженица, показывая ослабевшей рукой сначала на дочь, а потом в сторону окна, за которым светила полная луна.
Пан Каетан молча слушал. Взгляд его непроизвольно последовал за рукой Марии.
– В ту самую первую ночь луна светила так же ярко.
– совсем некстати пронеслось в голове пана Каетана.
Он тряхнул крупной головой, словно прогоняя от себя неуместные мысли. Мария-Мерием продолжала слабеющим голосом:
– Там золото. Много. Не надо трогать. Много крови. Если тронуть, будет еще больше.
Услышав о крови, пан Каетан только сейчас увидел, что Мария тонет в собственной крови. Он беспомощно оглянулся на женщин. Те растерянно молчали. Казалось, что Мария на несколько коротких фраз потратила последние силы. Она бессильно откинула голову и закрыла глаза.
Видно было, что она угасает на глазах. Через пару минут она стала зевать так часто, что, казалось, все вокруг ей наскучило, и она хочет скорее уснуть. Выдохнув, Мария попыталась вдохнуть или зевнуть и застыла с приоткрытым ртом. Ее некогда алые губы побелели.
Пан Каетан стоял, ошеломленный. Казалось, он еще не до конца понял, что произошло. Зато пани Стефания за несколько минут уже успела примерить себя к новой роли. Ее движения обрели уверенность.
Перебрав скудный скарб своей, уже бывшей, экономки, вытащила чистую рубаху, разорвала ее и перепеленала ребенка. Взяв новорожденную, совершенно спокойно лежавшую на ее руках, она бросила взгляд на тело матери. Казалось, что это неподвижное тело уже мешает ее, еще не оформившимся, лихорадочно снующим в ее голове, мыслям.
Марию похоронили по православному обряду, хотя Соломки были католиками. Девочку кормила грудью рослая молодая женщина из Городище, у которой на день раньше сын, трижды обвитый пуповиной, задохнулся в родах. Кормилице с девочкой отвели самую просторную комнату на солнечной половине пани Стефании.
Девочку решили крестить в католичестве в костеле Могилев- Подольска. И тут встал вопрос об имени.
– Что тебе говорила Мария об именах?
– спросила пани Стефания.
Пан Каетан, казалось, потерял свою привычную властность. Пожав плечами, он неуверенно промолвил:
– Айна или Айла? Не помню точно.
– Анна - хорошее имя.
– согласно кивнула пани Стефания.
Она уже взяла бразды правления в доме в свои руки. Энергии у нее стало, хоть отбавляй. После рождения девочки в свои сорок лет она стала выглядеть намного моложе и привлекательнее.
Через две недели у кормилицы, в грудях которой молока хватило бы на троих, началась лихорадка. Левая грудь увеличилась вдвое, покраснела. Затем вся левая половина груди и левая рука вздулись, стали багрово-синюшными. Из Могилева привезли единственного лекаря-хирурга Лейзеровича. Врач тут же вскрыл огромный зловонный гнойник. Вставив в рану привезенную марлю, прокипяченную в соленой воде, хирург, дав наставления, уехал.
К вечеру кормилицу вновь трясло в жестокой лихорадке. Ночью она потеряла сознание. А к полудню следующего дня кормилицы не стало. За сутки, на панском фаэтоне, в поисках кормилицы управляющий объехал Городище, потом, погнав коней вскачь, направился в Плопы, затем в Цауль. Вернулся безрезультатно.
Горничная, по указанию Стефании, тщательно вымыла вымя одной из коров, надоила молока. Разведя пополам с водой, девочку напоили из бутылки, в горлышко которой вставили свернутый в жгут кусочек льняного полотна.
Насытившись, девочка успокоилась. Но через день из-за резей в животе она кричала уже безостановочно. Стефания забрала Анету, как она теперь называла девочку, в свою спальню. Всю ночь она не сомкнула глаз, укачивая ребенка. Анета, словно почувствовав, что стало причиной ее болей, отказывалась от коровьего молока. Теперь она беспрестанно кричала еще и от голода.
К утру у Стефании от усталости слипались глаза. От бессонницы подташнивало Ей казалось, что от погружения в спасительный сон ее удерживают только крики девочки. В полузабытьи и полном изнеможении Стефания присела на кровать. Ей хотелось только одного. Чтобы Анета перестала плакать.