Вдоль по памяти. Шрамы на памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства
Шрифт:
– Уходился...
А еще перед глазами на мгновение появился зеленый луг, множество белых гусей, среди которых стояла столбиком, служившая Зойка, прижимая к груди свои тоненькие лапки...
Однажды отец, вернувшись с наряда, сказал:
– Завтра поедем в Могилев. Будешь подавать мне арбузы, больше некому. А потом купим что-то из одежды для школы.
Я давно просил отца взять меня с собой в Могилев на базар. Одежда меня интересовала так себе. Все интересные вещи, особенно игрушки, всегда привозили из Могилева. Кроме того, рассказывали, что на базаре в Могилеве показывают цирк с разными учеными поросятами, собакой и голубями. А неподалеку от входа на цепочке
Было еще темно, когда я вскочил, как только мама подошла к кровати, чтобы разбудить. Забыв умыться, стал одеваться. Рубашку мама разрешила одеть только после того, как я поплескал на лицо очень, как мне показалось, холодной водой. Быстро выпив кружку молока с хлебом, я уже был готов. С нетерпением я ходил по комнате. От возбуждения и недосыпу немного подташнивало. Наконец отец сказал:
– А вот и Алеша.
Я и сам услышал, что на улице возле нашего двора, газанув, напоследок выстрелила машина. Это была единственная тогда в колхозе грузовая машина. Называли ее полуторкой. Ездил на ней, недавно вернувшийся из армии, Алеша Тхорик. Когда Алеша на своей полуторке ехал по селу, машина часто и очень громко стреляла. Куры разлетались по огородам, оставляя яйца в гуще лопухов . Собаки надолго умолкали, не вылезали из укрытий и будок, пока полностью не стихнут звуки мотора.
Отец сел на скамейку в кузове полуторки, меня втиснули в кабину, где уже сидела жена бригадира. Я разместился на ее необъятной коленке. Было очень неудобно. На ухабах голова упиралась в фанерный потолок кабины, а кепка моя почему-то постоянно съезжала на глаза. Вдобавок чувствовалась густая пыль и неприятно пахло гарью.
Слабые фары высветили какие-то дома, заборы. Потом опять ехали по полю.
– Вот и Брайково проехали.
– сказал Алеша бригадирше. Потом долго ехали мимо леса. Мелькание деревьев, теснота, неприятный запах бензиновой гари подняли бурю в моем животе. Стало тошнить. Я тронул рукав Алешиной куртки. Он сразу все понял. Резко затормозив, Алеша открыл двери и, схватив меня поперек, выскочил из машины. Встать на землю я не успел. Еще в руках Алеши все выпитое дома молоко бурно устремилось из меня в придорожную траву.
Отдышавшись, возвращаться в кабину я категорически отказался. Отец одел на меня огромную фуфайку, натянув ворот на голову, застегнул на все пуговицы. Потом укрыл краем брезента, и мы поехали. Я твердо решил, что, вернувшись домой, больше никуда не поеду. Вокруг светлело. Стало видно, что кузов заполнен арбузами. Мои ноги тоже упирались в арбузы. Вскоре я задремал.
Потом пошел длинный, довольно крутой и извилистый спуск. Стало прохладно. Выехали к мосту. Пришлось ждать, когда проедут встречные машины. Мост был деревянный, очень старый. Машина переваливалась, как потом объяснил мне отец, на выступающих сваях. Я, как ни старался не смотреть, периодически поглядывал на несущуюся далеко внизу воду. Сразу же начинала кружиться голова. Когда я смотрел на воду, казалось, что это сам мост качается и вот-вот перевернется. Тогда машина вместе с арбузами и нами полетит вниз.
Мне сразу вспомнились рассказы отца о том, как весной крига (ледоход), натыкается на мост. Отец говорил, что рядом с мостом накапливается высокий вал льда через весь Днестр и тогда вода заливает всю нижнюю часть Могилева. Бывало, что лед ломал толстые бревна моста и уносил их. После такой весны мост закрывали на ремонт и пускали паром.
– А вдруг какое-то бревно недоглядели и оно сломается сейчас прямо под нашей машиной.
– со страхом подумал я.
Вспомнились рассказы взрослых, что сразу за мостом вода сильно крутит и уносит попавших в водоворот людей в глубокие ямы на самом дне. Выбрасывает уже задохнувшихся далеко от Могилева. А если не находят, то утопших задерживают сети у самых Сорок. А некоторых не находят, потому, что под водой их съедают огромные рыбы-сомы. Говорят, что некоторые рыбы даже больше, чем Боря Рябчинский, самый высокий в нашем селе.
Я снова посмотрел вниз. Действительно, ниже моста вода сильно крутила, а местами казалось, что она течет в обратном направлении. Стало жутко. Я украдкой посмотрел на отца. Он сидел совершенно спокойно, глядя на постепенно удаляющиеся назад Атаки. На всякий случай я прижался к нему, чтобы в случае чего схватиться за его одежду.
Наконец, еще раз подпрыгнув, полуторка съехала с моста. Я перевел дыхание. О том, что к вечеру надо будет ехать обратно, не хотелось думать. Базар, как оказалось, находился совсем близко от моста. Но Алеша по просьбе отца въехал на базар совсем с другой стороны. Оказывается, он тут знал все дороги. Колхозный ларек находился совсем близко от задних ворот.
На передней высокой стенке ларька были нарисованы фрукты и овощи. Но арбузы на стене были самыми красивыми, точь в точь, как те, которые мы везли. По краям картины с одной стороны была нарисована шмаленая свиная голова, а с другой рыба. А чуть ниже очень красивыми буквами было написано: Колхоз Большевик. Я уже читал и любил читать все вывески, какие только попадались на глаза.
Я знал, что все это рисовал Вадя, знаменитый сельский художник. Когда колхозные плотники построили ларек, рассказывал отец, Вадя целых три недели разрисовывал ларек. Спал он тоже в ларьке, потому, что было жаркое лето. Когда он закончил рисовать, проверять его работу приезжал в Могилев сам Назар Жилюк, председатель колхоза. А на октябрьские, когда было собрание в клубе, Жилюк подарил Ваде часы "Победа" и совершенно новую ватную фуфайку.
Вадя еще не был в армии. Но он успел разрисовать сцену в клубе и надписи перед сценой. Перед праздниками он писал белыми буквами на красном материале. А на заборах Суфрая и Климовых Вадя огромными буквами и настоящей красной краской написал "Да здравствует Сталинская конституция, самая демократическая конституция в мире!"
Когда Вадя заканчивал писать, мимо проходила старая Домка, которая возила из Бельц и продавала в селе уже порезанные дома дрожжи. Домка пересчитала пустые банки из-под краски, перевела взгляд на забор, на котором красовались огромные толстые буквы, затем сказала:
– Это же сколько полов и дверей можно покрасить!
Потом снова посмотрела на банки и пошла дальше, зачем-то очень громко сплюнув в придорожную канаву.
Однажды Вадя с хлопцами решили подшутить над дядей Васильком Гориным, нашим соседом, дедом Серёжи Тхорика, моего приятеля по детским играм. Дядя Василько работал продавцом в магазине, который в селе называли коперативом. Магазин находился в полутемной комнате Суфраева дома. Мы страшно завидовали Сереже, который, вваливаясь вместе с нами в магазин, мог свободно пройти к деду за прилавок.
Сережа с родителями жил с дедом в одном доме, который располагался чуть наискось, напротив нашего подворья. Потом Сережа с родителями перешел жить во вновь построенный дом на широком подворье другого своего деда Матия (Матвея). Но играть продолжал прибегать к нам на "середину".
На тетрадном листке цветными карандашами Вадя нарисовал десять рублей с самым настоящим Лениным. Когда толпа хлопцев вошла в магазин, Боря Брузницкий, которого все от мала до велика называли Зайчиком, протянул дяде Васильку нарисованные деньги и попросил четыре пачки "Беломора", а на остальное спички. Продавец бросил бумажку в картонную коробку из-под обуви, куда складывал выручку и выдал Боре все, что тот попросил.