Вдова горца
Шрифт:
—Проклятье тебе, — воскликнул один из них, обращаясь к Хэмишу, — ведь ты убил лучшего своего друга, который всю дорогу только и думал о том, как избавить тебя от наказания за дезертирство!
—Слышите, матушка? — вскричал Хэмиш, поворачиваясь к Элспет, насколько оковы позволяли ему двигаться. Но мать ничего не слышала, ничего не видела. Потеряв сознание, она упала на пол.
Не дожидаясь, пока она придет в себя, патруль тотчас же направился обратно в Дамбартон, уводя с собой пленника. Однако они сочли нужным ненадолго остановиться в селении Дэлмелли, откуда послали нескольких жителей за телом погибшего сержанта, а сами меж тем пошли к местному судье, чтобы сообщить о случившемся и получить указания насчет того, как им действовать дальше. Поскольку
Мать Хэмиша пролежала без чувств довольно долго — гораздо дольше, пожалуй, чем обморок длился бы, не будь она, несмотря на свое могучее здоровье, сильно изнурена волнениями предыдущих трех дней. Из бессознательного состояния ее наконец вывели женские голоса: мерно ударяя в ладоши, порою издавая горестные вопли, какие-то женщины заунывно тянули коронах — причитания над мертвецом; временами слышались жалобные звуки волынки, игравшей похоронную песнь клана Камеронов.
Словно человек, воскресший из мертвых, встала Элспет на ноги; она лишь смутно помнила, что произошло так недавно у нее на глазах. Теперь в хижине было несколько женщин, облекавших мертвеца в окровавленный тартан, прежде чем унести его из рокового места.
—Женщины, скажите мне, — молвила она, выпрямясь во весь рост, — почему это вы затянули похоронную песню рода Мак-Дхонуил Дху в доме Мак-Тевиша Мхора?
Услыхав ее голос, женщины оборвали песню и одновременно перестали обряжать покойника.
—Молчи, волчица, и прекрати свой зловещий вой, — ответила одна из них, родственница убитого, — не мешай нам выполнять наш долг, оплакивать возлюбленного нашего родича. Никогда никто не станет причитать, не станет играть похоронную песню над тобой или над твоим кровожадным волчонком. Воронье растерзает его на виселице, а тебя лисицы и рыси сожрут вон там, на горе. Будь проклят тот, кто вздумает благословить твои кости или прибавить хоть один камень к твоему могильному холму! note 43
Note43
По обычаю шотландских горцев, каждый прохожий считал своим долгом добавить хоть один камень к свежему могильному холму.
—А ты, дочь неразумной матери, — ответила вдова Мак-Тевиша Мхора, — запомни, что в роду нашем никто не знавал виселицы, которою ты нам угрожаешь! Тридцать лет подряд Черное Древо Закона, с которого, будто плоды, свисали тела мертвецов, тосковало по моему возлюбленному супругу; но он умер как храбрец с оружием в руках, он обманул надежды проклятого дерева, и висеть ему на нем не пришлось.
—С сыном твоим так дело не обойдется, ведьма проклятая, — возразила женщина, разъярившаяся не меньше самой Элспет. — Вороны раздерут его кудри на подстилку для своих гнезд, прежде чем солнце закатится за Трешорнишскими островами.
Эти слова мгновенно воскресили в памяти Элспет все, что произошло за последних три страшных дня. Вначале она словно окаменела от неодолимого горя, но минуту спустя гордость и необузданный нрав ее взяли верх, и, возмущенная тем, что с ней ведут такие дерзкие, как ей казалось, речи в ее же доме, она ответила:
—Да, наглая тварь, мой светловолосый мальчик умрет, но руки его уже не белы. Они обагрены кровью его врага, самой благородной кровью одного из Камеронов — запомни это; и когда вы положите своего мертвеца в могилу, самой большой честью для него будут слова, что, пытаясь наложить руку на сына Мак-Тевиша Мхора на пороге его дома, он был убит Хэмишем Бином. Прощайте! И да ляжет весь позор поражения, утраты, кровопролития на тот клан, который все это претерпел.
Родственница убитого Камерона возвысила голос для ответа; но Элспет, не снисходя до продолжения спора или, возможно, опасаясь, как бы горе не возобладало над красноречием, с которым она выражала свою ненависть, перешагнула порог и пошла прочь, озаренная лунным светом.
Женщины, хлопотавшие вокруг убитого, оставили свое печальное занятие и некоторое время следили глазами за высокой фигурой, быстро скользившей среди скал.
—Я рада-радешенька, что она ушла, — сказала одна из них, помоложе. — Мне не страшнее было бы обряжать покойника, если бы перед нами — упаси боже! — встал сам искуситель, чем когда среди нас эта Элспет. Да, да, много, слишком много она в свое время якшалась с врагом рода человеческого!
—Несмышленая ты, — возразила другая, та, что так упорно продолжала перебранку с Элспет, — неужели ты воображаешь, будто на земле или под землей есть враг более лютый, нежели гордыня и ярость оскорбленной женщины, такой, как вон та жаждущая крови ведьма? Знай: кровь для нее с юных лет была так же привычна, как роса — для горной ромашки. Многие и многие храбрецы по ее вине испустили дух в наказание за пустячные обиды, ей и ее близким нанесенные. Но сейчас ей уж не удастся буйствовать: ведь ее волчонок совершил убийство и, стало быть, умрет той смертью, какая убийцам положена.
Такие речи вели женщины, оставшиеся на ночь у тела Аллена Брейка Камерона, а злосчастная виновница его смерти тем временем шла своим одиноким путем среди скал и гор. Пока ее еще могли видеть из хижины, она делала над собой огромное усилие, чтобы ни убыстрением шага, ни каким-либо жестом не выдать себя и не доставить врагам своим злобной радости измерить, сколь глубоко она взволнована, более того — в каком она отчаянии. Поэтому Элспет шла неторопливо, держась очень прямо; казалось, она стойко переносила то горе, которое уже ее постигло, — и одновременно бросает вызов тому, которому еще предстоит обрушиться на ее голову. Но когда она исчезла из поля зрения тех, кто остался в хижине, ей уже невмоготу стало сдерживать свое волнение и тревогу. Порывистым движением запахнув плащ, она остановилась у первого попавшегося на пути пригорка, поднялась на него, простерла руки к ярко светившей луне, словно призывая небо и землю к ответу за свои несчастья, и принялась истошно вопить, словно орлица, из гнезда которой похитили единственного птенца. Излив свое горе в этих нечленораздельных криках, она сбежала с пригорка и быстрым, неровным шагом пошла дальше, тщетно надеясь нагнать солдат, конвоировавших ее арестованного сына в Дамбартон. Но ее поистине нечеловеческие силы в этом испытании ей изменили: несмотря на неимоверное напряжение, выполнить свой замысел она не смогла.
И все же она продолжала идти так быстро, как только могла при крайнем своем изнурении. Когда голод становился нестерпим, она входила в первый попавшийся домик и говорила: «Дайте мне поесть, я вдова Мак-Тевиша Мхора, я мать Хэмиша Мак-Тевиша
Бина, дайте мне поесть, чтобы я могла еще раз увидеть моего светловолосого сына». Ей нигде не отказывали, хотя иногда в сердцах людей, дававших ей пищу, жалость вступала в борьбу с омерзением, а кое у кого к этому примешивался и страх. Никто еще не знал в точности, в какой мере она причастна к смерти Аллена Брейка Камерона, которая, по всем признакам, должна была повлечь за собой гибель ее собственного сына; но поскольку ее необузданный нрав и ее прежняя жизнь широко были известны, никто не сомневался, что тем или иным образом причиной катастрофы была она; и люди считали, что, совершая это злодейство, Хэмиш Бин был скорее орудием, нежели сообщником своей матери.
Таково было общее мнение жителей окрестных мест, но несчастному Хэмишу от этого было не легче. Его командиру, Зеленому Колину, отлично знавшему нравы и обычаи своей родины, нетрудно было выпытать у Хэмиша все подробности мнимого его дезертирства и связанной с этим смерти сержанта Камерона, Он проникся глубочайшим состраданием к юноше, ставшему жертвой безрассудной, роковой материнской любви. Но он не мог привести никаких смягчающих вину обстоятельств, дабы отвести от несчастного пленника ту тяжкую кару, которую военная дисциплина и военный суд определяли за содеянное им преступление.