Вдвойне робкий

Кливленд.

Огайо.

Между устьем мутной, бурой от городских сбросов Кайахоги и терминалами порта, за бесконечными складскими пристройками, и днем-то редко кого встретишь, а теперь, когда дело шло к полуночи, и вовсе не было ни души. Кого понесет на свалку? Да, если смотреть только на озеро, картина, при надлежащей толике воображения, могла показаться даже романтичной: тьма скрадывала грязь неопрятно заваленной опустошенными упаковками и производственным мусором набережной; пакгаузы лишь темными тенями угадывались

И тем не менее мужчина и женщина приткнулись именно здесь. Людям среднего возраста, людям такого склада, как эти двое (привычно боящимся оказаться неинтересными и ненужными, не великого достатка, катастрофически не уверенными в себе и все же, несмотря на это, нуждающимся друг в друге), все равно, где приткнуться. Не на танцплощадку же им идти, и не в ночной же бар, и не номер же в мотеле снимать сразу…

Для всех подобных поступков нужно быть совсем иными. Совсем.

Они остановили машину у самого края набережной и не смотрели по сторонам. Только друг на друга.

Женщина чувствовала себя счастливой. Достаточно было просто посмотреть в ее глаза, чтобы убедиться в этом. Просто послушать, как она говорит и как молчит. Она тревожилась, она стеснялась, робела, она то и дело некрасиво облизывала узкие, совсем не привлекательные губы; но ее маленькие глаза сверкали, как, верно, не сверкали уж много-много лет.

И еще она была очень благодарна мужчине, сидящему напротив нее на сиденье маленького автомобиля. Она не говорила этого вслух; об этом нелепо, бессмысленно говорить, об этом не принято говорить. Иногда женщине думалось, что теперь это не принято и чувствовать; подобные переживания в нынешнем высушенном, жестком, механическом мире нелепы не менее, чем слова о них. Последний парень, с которым она пыталась подружиться — сколько же лет прошло, боже? пять? или даже семь? — буквально убил ее, когда, едва они впервые зашли поужинать вдвоем — а ведь ни о любви, ни даже о взаимном желании не было сказано ни слова еще! — коротенько и доверительно побеседовав с барменом, охнул и, ухватив ее за локоть, потащил обратно на улицу: «Пошли отсюда к дьяволу, тут страшно дорогие презервативы…» Она убежала тогда от этого скота и плакала до утра… А этот — этот читал ей стихи.

Виа Гранде, Виа Кроче, Виа Кастельфранко… Вот мы и перед вратами герцогского замка…

И смерти черные крыла не заслонят мне очи. Какой она тогда была — я не забуду, отче…

Нет, не забуду, думал мужчина. У него было так тяжко на душе, что он едва сдерживал крик. Ему хотелось уйти. Нет, убежать. Но он не мог. Бежать было некуда.

От себя не убежишь.

— Мне так трудно в это поверить, — произнесла женщина и, на миг вскинув на мужчину глаза, беззащитно улыбнулась.

Он ласково улыбнулся в ответ.

— Правда? А я верю в перемены. Верю, что, как бы ни было худо, все может измениться к лучшему.

— В глубине души я тоже как бы в это верю, — она нервно вцепилась в висевшую у нее на шее дешевую безделушку-амулетик и принялась вертеть его в холодных, коротких, влажных от волнения пальцах, — но… честно говоря, я была почему-то уверена, что как только ты увидишь меня, так тебе сразу расхочется иметь со мною дело.

— Почему? — мягко спросил он, сверху вниз глядя ей в лицо.

— Н-ну… — она нерешительно пожала плечами. — Потому, что я… не стройная.

— В старину, — еще мягче произнес он и снова чуть улыбнулся, — говорили: каждому писателю господь создал своего читателя, а каждому читателю — своего писателя. Так и тут. Каждому мужчине своя женщина, каждой женщине — свой мужчина. Ты не знаешь разве, что многим мужчинам нравятся полные девушки?

И это ведь правда, подумал он. Посмотрел на отвислую грудь сидящей перед ним женщины, на ее бесформенные колени, на задрапированный нарочито широким платьем, но отчетливо угадываемый дряблый, свалившийся на бедра живот. Даже очень полные, подумал он. Но ведь бывают мужчины, которым действительно нравятся даже очень полные. В этом же нет греха. И мне действительно нравились бы… Она хорошая. Она правда хорошая.

Я не забуду, отче, повторил он про себя.

Ты такой нежный… — прошептала она.

Я бы таким и был, подумал он. То есть я и сейчас нежный, но… Если бы все было так, как у всех, я был бы очень нежный. Такой, как ей видится. И она полюбила бы меня, и те, что были до нее, тоже… Они все были бы мои, и я бы любил их; или, может, какую-то одну из них, самую добрую и замечательную, и мы были бы счастливы… у нас было бы много детей. Я был бы добрым, чутким, отзывчивым… У нас была бы замечательная семья.

И мне говорили бы: «папа».

Дети выбегали бы мне навстречу, когда я приходил бы домой, и радостно кричали: «Папа!» И рассказывали бы мне, что успели натворить за день. А жена встречала бы меня — преданная, радушная, заждавшаяся — и сажала бы за стол есть только что приготовленный яблочный пирог.

А потом мы шли бы в постель.

Я бы знал, что делают мужчина и женщина в постели.

Нам было бы хорошо.

Ему хотелось плакать. Женщина, сидевшая напротив него и теребившая полужес-тяной, полу серебряный листочек на цепочке, и не подозревала, что ему сейчас куда тяжелее, чем ей.

Ей казалось, он сильный, опытный и бережный.

— Я не хочу тебя лишний раз поранить, — честно сказал он, — Очень боюсь доставить лишнюю боль.

— Спасибо, — ответила она, ничего не понимая, но думая, что понимает все. — Знаешь, это хорошо, что ты меня уговорил. Я сама бы так и продолжала бы вечно. Письма, письма…

— Я сразу понял по тому, как ты пишешь, что нам имеет смысл встретиться по-настоящему, — сказал он. — Ты… У тебя есть душа.

Она благодарно улыбнулась. Чуть коснулась его руки кончиками пальцев — и сразу отдернула их, будто боясь обжечься. Будто уже и впрямь обожглась.

— У нас с тобой сразу появилось, о чем говорить… сразу какая-то связь установилась, правда?

— Правда, — потупясь, призналась она.

— Это очень редко бывает. Такая близость.

— Большинство мужчин не считает, что это нужно…

— Большинство мужчин даже не подозревают, чего лишены. Что теряют.

Она помедлила.

— Знаешь, я так и не могу поверить.

— Во что?

— Даже не знаю… Что мы вот так сидим рядом и видим друг друга… не за компьютером, каждый сам по себе а рядом… живые. Три месяца переписки… Я думала, это будет вечно.