Вечер первого снега
Шрифт:
Однажды утром все деревья в нашем саду разукрасились на шаманский манер голубыми лоскутками и лентами. Легкий ветерок шевелил их и запутывал вокруг веток, вишенник словно ожил… А днем позже нагрянули и дрозды. Как всегда, на рассвете стая черной тучей накрыла сад, но вдруг туча брызнула во все стороны — птицы увидели голубые ленты. Только несколько из них решились опуститься на деревья, но и те чувствовали себя явно не в своей тарелке и скоро присоединились к остальным. Дрозды свились клубом, как пчелиный рой, повисели еще некоторое время над садом — и потянули дальше, следом за разведчиками.
Глупый Яшка невольно выдал военную тайну своих
Сивыч
Его показывали туристам. Конечно, не среди первых достопримечательностей города, а так… где-нибудь после сопки Каменный Венец.
— А вот это наш Сивыч…
Щелкали фотоаппараты, и старый сивый конь настораживал единственное целое ухо. Второго, как и правого глаза, у него давно уже не было. Масть у него запоминалась сразу — сивая, с непонятной прожелтью на боку и нравом плече. Когда-то это был, наверное, на редкость рослый и сильный конь, а сегодня широкие кости словно бы с трудом умещались под старой изношенной шкурой, а разбитые копыта по-стариковски выбирали дорогу полегче.
Каждое утро по центральной улице северного города спускался табунок лошадей. Улица стремительно стекала с сопки, чтобы возле гостиницы незаметно перейти в шоссе. Здесь дома тоже кончались, и тянулся болотистый луг с редкими островками ивняка и елошника. Лошади цепочкой шли вдоль обочины. Бывало их то три, а то и семь, и ничего бы в них не было примечательного, если бы их провожал пастух. Но вел их только один Сивыч.
Он всегда шел последним, низко опустив большую голову и словно бы и не видя и не слыша ничего вокруг. Но это только казалось. Стоило переднему коню свернуть в сторону или по молодости дурашливо взбрыкнуть, как Сивыч мгновенно поднимал голову и коротко, осуждающе ржал. Если этого было мало — легонько хватал ослушника зубами за круп. И порядок восстанавливался.
Но туристам Сивыча показывали по совсем особому случаю. Напротив гостиницы висел единственный в городе светофор. В этом месте главная улица пересекалась с дорогой, идущей в порт, и движение на перекрестке не уступало столичному.
Дойдя до перекрестка, Сивыч толчком головы останавливал своих подопечных, хотя было вовсе непонятно, как этот сигнал передается по цепочке? Потом поднимал голову и в единственном его глазу отражался зеленый или красный сигнал светофора. За многие годы он ни разу не ошибся и не повел лошадей на красный свет! Вот это-то и восхищало туристов, но сам Сивыч, если бы мог говорить, наверное, только бы грустно улыбнулся их поверхностному любопытству: «Разве светофор главное? Ведь пасу-то лошадей тоже я один…» Но этим туристы не интересовались.
Да и в городе тоже почти никто не знал, как удивительно заботлив и памятлив Сивыч на пастьбе. Он наперечет помнил все опасные места на огромном диком лугу: вечно подмытый глинистый обрыв над речкой, зовущие сочной зеленью болотные окна, неприметные на вид ядовитые заросли чемерицы и крестовника…
Лишь охотники на болотную дичь да ягодники знали, каков Сивыч на лугу, предоставленный сам себе. Людей, идущих мимо, он не трогал, но не дай бог, если за кем-то из них бежала собака! Сивыч гнал ее до тех пор, пока перетрусивший пес не скрывался из виду. Люди не удивлялись и не сердились: ведь Сивыч был якутом, его предки жили в тайге на вольном выпасе и всю жизнь сами оборонялись от волков. И уж вовсе никто в городе не знал прошлого Сивыча. Когда и откуда появился на местной конбазе этот странный конь? Где его так покалечило?
В северном городе мало кто жил подолгу, и он не имел, как старинные русские города, своей изустной истории. Уже много новых коротких поколений его жителей воспринимало Сивыча таким как есть.
Все новые и новые туристы щелкали возле гостиницы фотоаппаратами, и ничто не менялось ни в жизни Сивыча, ни в его поведении. Но однажды на перекрестке споткнулась о светофор и стала машина, в которой рядом с шофером сидел старик с орлиным сухим лицом и седыми вьющимися волосами. Он взволнованно смотрел по сторонам, как мог дальше высунувшись в открытое окно машины. В нем сразу чувствовался человек, вернувшийся после долгого отсутствия на землю своей молодости. Глаза его жадно узнавали знакомое, жалели об исчезнувшем, с трудом привыкали к новому. Скользнули и по табунку лошадей, смирно стоявших позади шеренги, остановленных красным светом автомашин. Скользнули… и остановились на Сивыче.
И тут произошло невероятное: забыв о порученных ему лошадях, не видя красного света, Сивыч рванулся к машине радостной жеребячьей припрыжкой. Он ткнулся мордой в протянутые руки старика и блаженно замер. А тот гладил изуродованную морду коня и все повторял забытое, только им двоим памятное имя:
— Огонек, Огонек мой хороший…
И только они двое — старый геолог, первооткрыватель этой земли, и его конь знали, чем обязаны друг другу. Человек спас коня, тогда еще несмышленого жеребенка-годовика от волков, а конь вынес потерявшего сознание седока из страшной, гудящей от ураганного огненного шквала лесной долины.
Найда
Лоси на Колыме — редкость. Не то, что в Подмосковье. В окрестностях Вьюжного лосей не встречали даже старожилы, и все-таки лосенка нашли именно там, на заброшенном золотом полигоне. Как он туда забрел и что сталось с его матерью — неизвестно. Ранней колымской весной, где-то в середине июня, трое ребят охотинспектора Маркова пошли на полигон искать самородки — этим «болели» все мальчики поселка, хотя никому и никогда самородки еще не попадались.
У Маркова росло двое парнишек-погодков Виталик и Андрейка десяти и девяти лет да еще пятилетняя Аленка. Мальчишки и рады бы пойти одни, да сестренку оставить не с кем — поневоле взяли с собой.
На полигоне ребята схитрили: посадили Аленку на ближнем, самом высоком отвале — отовсюду его видно, набрали камешков попестрее — играй, Аленка, а сами со всех ног к дальним отвалам. В поселке жила легенда, что именно там когда-то кто-то нашел «во-о-от такой самородок!».
На полигон давно уже вернулась тайга. В этих местах она никогда не уходит совсем — только отступает и ждет своего часа. Первыми возвращаются травы: красные, остролистые побеги иван-чая, густые пучки мятлика и пушицы взобрались уже на самый верх галечниковых перемытых пирамид. Чуть отстали от трав гибкие прутья ивы и елохи, а понизу зеленым пушистым мхом стлалась лиственничная поросль. До деревьев расти ей сотни лет, но лиственница терпелива и настойчива, семян у нее много. И конечно же, вместе с лиственницей вернулась морошка и брусника. Снег еще держался в тени отвалов сквозными серыми полосами, и прямо из него выступали вечные кожистые листья и зимовалые, чуть сморщенные ягоды.