Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл.
Шрифт:
Ткач и кум кинулись к мешку, хозяйка дома уцепилась с противной стороны, и драка возобновилась бы снова, если бы дьяк, увидевши теперь, что ему некуда скрыться, не выкарабкался из мешка.
Кумова жена, остолбенев, выпустила из рук ногу, за которую начала было тянуть дьяка из мешка.
«Вот и другой еще!» вскрикнул со страхом ткач: «чорт знает, как стало на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки!»
«Это дьяк!» произнес, изумившись более всех, Чуб: «вот тебе на! ай да Солоха! посадить в мешок… То-то я гляжу, у нее полная хата мешков… Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что она только мне одному… Вот тебе
Девушки немного удивились, не найдя одного мешка.
«Нечего делать, будет с нас и этого», лепетала Оксана. Все принялись за мешок и взвалили его на санки. Голова решился молчать, рассуждая: если он закричит, чтоб его выпустили и развязали мешок, — глупые дивчата разбегутся, подумают, что в мешке сидит дьявол, и он останется на улице, может быть, до завтра. Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрипучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки; другие взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь дверь в сенях и хате и с хохотом втащили мешок. «Посмотрим, что-то лежит тут», закричали все, бросившись развязывать. Тут икотка, которая не переставала мучить голову во все время сидения его в мешке, так усилилась, что он начал икать и кашлять во все горло.
«Ах, тут сидит кто-то!» закричали все и в испуге бросились вон из дверей.
«Что за чорт! куда вы мечетесь, как угорелые?» сказал, входя в дверь, Чуб.
«Ай, батько!» произнесла Оксана: «в мешке сидит кто-то!»
«В мешке! где вы взяли этот мешок?»
«Кузнец бросил его посереди дороги», сказали все вдруг.
«Ну, так не говорил ли я?..» подумал про себя Чуб. «Чего ж вы испугались? посмотрим. А ну-ка, чоловиче, прошу не прогневаться, что не называем по имени и отчеству, вылезай из мешка».
Голова вылез.
«Ах!» вскрикнули девушки.
«И голова влез туда же», говорил про себя Чуб в недоумении, меряя его с головы до ног: «вишь как!.. Э!..» Более он ничего не мог сказать.
Голова сам был не меньше смущен и не знал, что начать. «Должно быть, на дворе холодно», сказал он, обращаясь к Чубу.
«Морозец есть», отвечал Чуб. «А позволь спросить тебя: чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?» Он хотел не то сказать; он хотел спросить: как ты, голова, залез в этот мешок? но сам не понимал, как выговорил совершенно другое.
«Дегтем лучше», сказал голова. «Ну, прощай, Чуб!» И, нахлобучив капелюхи, вышел из хаты.
«Для чего спросил я сдуру, чем он мажет сапоги?» произнес Чуб, поглядывая на двери, в которые вышел голова. «Ай да Солоха! эдакого человека засадить в мешок!.. Вишь, чортова баба! А я дурак… Да где же тот проклятый мешок?»
«Я кинула его в угол, там больше ничего нет», сказала Оксана.
«Знаю я эти штуки, ничего нет! Подайте его сюда: там еще один сидит! Встряхните его хорошенько… Что, нет? Вишь, проклятая баба! А поглядеть на нее — как святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот!..»
Но оставим Чуба изливать на досуге свою досаду и возвратимся к кузнецу, потому что уже на дворе, верно, есть час девятый.
Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел, как муха, под самым месяцем, так что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою, Однакож немного спустя он ободрился и уже стал подшучивать над чортом. Его забавляло до крайности, как чорт чихал и кашлял, когда он снимал с шеи кипарисный крестик и подносил к нему. Нарочно поднимал он руку почесать голову, а чорт, думая, что его собираются крестить, летел еще быстрее. Все было светло в вышине.
Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головою труб и крыш.
С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчисленные огненные очи и глядели. Господ, в крытых сукном шубах, он увидел так много, что не знал, кому шапку снимать. «Боже ты мой, сколько тут панства!» подумал кузнец. «Я думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких чудных бричках со стеклами, те, когда не городничие, то, верно, комиссары, а может еще и больше». Его слова прерваны были вопросом чорта: «Прямо ли ехать к царице?» — «Нет, страшно», подумал кузнец. «Тут, где-то, не знаю, пристали запорожцы, которые проезжали осенью чрез Диканьку. Они ехали из Сечи с бумагами к царице; все бы таки посоветоваться с ними. Эй, сатана! полезай ко мне в карман, да и веди к запорожцам!»
Чорт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без труда влез к нему в карман. А Вакула не успел оглянуться, как очутился перед большим домом, вошел, сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и подался немного назад от блеска, увидевши убранную комнату; но немного ободрился, узнавши тех самых запорожцев, которые проезжали через Диканьку, а теперь сидевших на шелковых диванах, поджав под себя намазанные дегтем сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками.
«Здравствуйте, панове! помогай бог вам! Вот где увиделись!» сказал кузнец, подошедши близко и отвесивши поклон до земли.
«Что там за человек?» спросил сидевший перед самым кузнецом другого, сидевшего подалее.
«А вы не познали?» сказал кузнец: «это я, Вакула, кузнец! Когда проезжали осенью через Диканьку, то прогостили, дай боже вам всякого здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину тогда поставил на переднее колесо вашей кибитки!»
«А!» сказал тот же запорожец: «это тот самый кузнец, который малюет важно. Здорово, земляк! зачем тебя бог принес?»
«А так, захотелось поглядеть, говорят…»
«Что ж, земляк», сказал, приосанясь, запорожец, и желая показать, что он может говорить и по-русски: «што, балшой город?»
Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык. «Губерния знатная!» отвечал он равнодушно: «нечего сказать, домы балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!»