Вечная молодость графини
Шрифт:
Татьяна продолжала улыбаться, но спокойно: она добилась своего.
Мертвецы, они такие, всегда своего добиваются.
Ящик с инструментами был рад избавиться от пыли. Адам сменил халат. Надел перчатки. Маску. Потянулся было к диктофону, все еще лежавшему в специальной ячейке, но передумал.
Хватит и того, который на мобильнике.
– Татьяна Павловна Красникина. Четырнадцать лет… – голос сбился, и Адам остановил запись, пытаясь отдышаться.
До десяти считать. Медленно. Как Янка учила. А потом от десяти. И на каждый счет сгибать и разгибать
Татьяна Павловна Красникина нахмурилась. Кажется. Всего-навсего кажется. Он ведь сумасшедший. И галлюцинации – дело нормальное.
– Телосложение нормостеническое, пониженного питания. Длина тела… около ста пятидесяти трех сантиметров. Кожные покровы бледно-желтоватые, холодные на ощупь. Трупных пятен не наблюдается. Мышечное окоченение почти полностью отсутствует во всех группах мышц.
С каждым словом говорить становилось все легче.
– Кости свода и лицевого отдела черепа на ощупь неподвижны, без деформаций, целы. Волосы на голове светло-русые, длиной до пятидесяти сантиметров. Глаза прикрыты веками. Роговицы прозрачные, темно-карего оттенка.
Пришлось сделать паузу. Две кнопки: стереть и продолжить. Продолжить.
– Глазные яблоки упругие. Зрачки расширены до полусантиметра. Наблюдается незначительный экзофтальм… – здесь Адам снова остановился, но уже для того, чтобы внимательнее изучить находку, и спустя несколько секунд добавил к записи: – Сосуды слизистых оболочек век с мелкоточечными темно-красными кровоизлияниями. Выделений из рта, носа и ушей нет.
Пожалуй, она даже слишком чистая.
И пахнет… конечно! Запах! Цветочное мыло, словно… словно ее после смерти уже искупали. Зачем? А главное, когда? И почему тот, который был до Адама – а он был, и следы его рук – черный шрам на грудине, схваченный крупными стежками – не обратил внимания на запах? Или обратил, но…
Янка считает, что Адам параноик. Но на сей раз подозрения его имели все шансы оправдаться.
– Извини, – сказал он Татьяне, берясь за ножницы. Нитки, стягивавшие шов, разлетелись на раз, выставляя потемневшее нутро.
Работать будет сложно, но Адам справится.
Он ведь лучший. Во всяком случае, когда-то считался лучшим.
Мэри кидала камушки. Она специально часа два ходила по берегу, выбирая плоские и гладкие, а теперь, забравшись на насыпь, кидала. Камушки пружинисто скакали по сизой поверхности воды, а после беззвучно и обреченно уходили на дно.
Небо развесило тучи, словно мамка грязное белье. И в прорехи их выглядывало солнце, тусклое, как старая лампа на лестничной площадке.
Скучно.
Мэри вздохнула и посмотрела на часики. Еще сорок минут. Она с ума сойдет от тоски. Или утопится. Точно. Как камушек. С разбегу кинется в воду, пролетит несколько шагов, взбивая брызги толстыми подошвами «гриндерсов», а после бах – и нету…
Облака-простыни дернулись, хлопнули влажно и потекли на землю холодной водой. Ну вот, теперь и прическе конец. А Мэри на то, чтобы волосы дыбом поставить, полтора флакона лака извела, не
Полчаса.
Под навесом сухо. Дождь нудит, как училка, выговаривающая за очередной прогул. Вздрагивают листья корявой березы, а капли в песок уходят. Только черноты становится больше. И все равно тоска…
Двадцать минут. Дождь усиливается. Гудит ветер, высвистывая на трубах теплоцентрали городскую мелодию. Уставшая береза сыплет листья, прикрывая корни от хлестких ударов.
Десять… Если он опоздает, Мэри сделает то, что обещала. Она всегда делает то, что обещала. Мэри – человек принципов.
Пять.
На циферблате сверкают камни, а вот браслетик, наоборот, простенький, выполированный до тусклого блеска, но неприметный.
Он вынырнул из мутной пелены, отряхивая капли с волос, и сказал:
– Привет.
– И тебе привет, – ответила Мэри, изо всех сил стараясь не улыбаться. Какой же он все-таки красивый! Обалдеть просто. Особенно вот так, близко. Близко она к нему еще не подходила… и теперь вдруг оробела. Мэри тысячу раз представляла, как это будет: они встретятся. Мэри заглянет в его глаза, и он поймет, что именно Мэри и никто другой – его истинная любовь.
На всю жизнь и даже больше.
Глаза бледные, с темным ободком по краю роговицы, а зрачки – черными каплями. Как камушки на воде.
– Значит, это ты была?
– Я.
Он разговаривает с ней! Смотрит на нее! И, верно чувствует то же, что и Мэри – сладко замерло сердце, а руки вспотели.
– И чего ты хочешь?
– Я? Я хочу быть с тобой.
– Чего? – его удивление непонятно и злит. Это ведь так просто: быть вместе.
– С тобой, – повторила Мэри, поглаживая браслет. – Быть. Навсегда. Я тебя люблю… ты не думай, что это глупость. Я действительно тебя люблю! С первого взгляда. Ты пришел, и я сразу поняла, что… мы предназначены друг для друга!
– Кем?
– Судьбой! Миром! – она вдруг поняла, что слова закончились, что рассказать о собственном мучении, о зависти, которую она испытывала, глядя на Таньку Красникину, не сможет. Как и об унизительном желании стать Красникиной. Или хотя бы немного на нее похожей.
– Послушай… как тебя звать-то?
– Мэри… Мария.
– Маша.
– Мэри! – даже ради него Мэри не согласиться изуродовать имя. Хватит, ее и так всю жизнь уродовали, пихали в какие-то рамки, обтесывали по тупому образцу идеальной девчонки. Маша – туповатая, добрая и готовая всем помогать. А Мэри – хитра и цинична.
Совсем разные люди. Как можно не понимать?
И он понял. Сел рядом. Достав портсигар, протянул Мэри. Она взяла. Сигареты внутри забавные, тоненькие и коричневые. Пахнут корицей.
– Послушай, Мэри, – он отворачивается и смотрит на реку. И Мэри смотрит, пытаясь уловить то, что видно ему. Узкая лента в бетонном желобе русла. Песчаные берега. Дождь. Грязные ручьи и грязные же листья, которые не тонут, хотя должны бы. – Ты хорошая девчонка…
Конечно. Красникина была дурой. Красивой, отлакированной дурой. И он не мог не видеть ее тупости.