Вечная жизнь
Шрифт:
Это оказалось совсем неплохо, и я рискнула прибавить громкости. В тех немногих кругах, в которых я участвовала, включая круг Ким, призывающие силу песни звучали несколько... требовательно, что ли. Резко. Как приказ. Изредка — как обольщение.
Но эта песня была больше всего похожа на подарок, а не на требование немедленно выдать нам на разграбление все магазины сети «Холлмарк». Она была словно подношение — небу, деревьям, новой луне, друг другу.
Теперь, когда я вплела свой голос в общую песню, я почувствовала, как она вскипает во мне. И тогда я сделала отчаянный прыжок от гудения к тому, чтобы открыть рот и присоединиться к поющим, издавая звуки, которые сольются с остальными, а не будут звучать особняком. Несколько голосов звучали с особенной мольбой, и я сплелась с ними, не заглушая других.
Вот так все и случилось. Через несколько минут я почувствовала, как прилив энергии заполняет меня, разливается внутри, как глоток согревающего виски, как взрыв чистой радости, как всепоглощающее ощущение такой силы, ликования и восторга, что я была счастлива отдать все, чем владела, тому, чем мы занимались. Я была счастлива проводить энергию. Я была бы счастлива делать это для чего угодно — для роста кукурузы, для удержания снежных лавин или свержения государства. Все было одинаково прекрасно, возможно, и я никогда еще не испытывала такого невероятного счас...
Со следующим вздохом я очутились в небольшом деревенском доме. Стены его были сделаны из закопченных досок, а потолочные стропила покрыты резьбой и ярко раскрашены. Снаружи доносились вопли, топот лошадиных копыт, крики мужчин.
«Боже, боже, боже!» — стучало у меня в висках. Сердце бешено колотилось о ребра, дыхание застревало в горле. Я сделала все, что смогла — к тому, что случилось, нельзя было приготовиться заранее. Дрожащими руками я погасила единственную свечу — может быть, так дом покажется пустым — и заползла за кровать, застеленную соломенным тюфяком.
Дверь с грохотом распахнулась, крики боли и ужаса стали громче. Я слышала, как лошадиные копыта грохочут по обледенелой глине снаружи.
Какой-то мужчина ворвался в дверь, вбежал внутрь и огляделся по сторонам. Его длинные золотистые волосы, заплетенные в косы, были забрызганы кровью, кровавые пятна засыхали на кольчуге. Он шагнул к очагу с висевшим над ним котелком, но котелок оказался пустым, и воин с ревом отшвырнул его прочь. Этот котелок я едва могла приподнять двумя руками. Высокие кружки с крышками тоже оказались пусты, на полке нашлась только корка черствого хлеба, и мародер в бешенстве пнул ногой маленький стол и с такой силой хватил стулом о дымоход, что дерево разлетелось в щепки.
Конечно, мы все слышали о свирепых грабителях с севера — в каждой деревне рассказывали страшные истории об их набегах. Но никто не думал, что они осмелятся пересечь степь зимой, ведь это был настоящий поход смерти. Как оказалось, мы ошиблись.
Воин повернулся, чтобы уйти, но что-то его остановило. Звук был совсем тихий, но он его услышал. Он круто развернулся, обшаривая глазами темную комнату. Я перестала дышать, и мне показалось, что даже шум снаружи стих.
В следующий миг он нашел меня и за руку выволок на середину комнаты. Он мог бы убить меня одним ударом, отрубив мне голову и отшвырнув ее в дальний угол комнаты — а мог найти сотни способов заставить меня просить о смерти, умолять о ней, понимая, что Бог глух к моим молитвам.
Он снова взревел, как зверь, и швырнул меня на постель. Он был вдвое крупнее меня, с ног до головы пропитанный смрадом войны — кровью, потом и страхом других людей, поэтому я закрыла лицо руками, пока он с рычанием задирал мои юбки и драную нижнюю рубашку.
«Дай мне силы выдержать, дай мне силы выдержать все это», — снова и снова твердила я про себя.
Он уже схватился рукой за свои штаны, когда слабый звук вновь привлек его внимание. Пригвоздив меня к тюфяку одной рукой, он снова обшарил глазами комнату. Теперь мы оба слышали это — плач младенца.
Я схватила его за руку, когда он бросился на звук, я пыталась припомнить несколько варварских слов, которые когда-то слышала. Снова и снова я хватала его за руку, пока он не стряхнул меня, как осенний лист.
Своим огромным сапогом, покрытым коркой грязи и запекшейся крови, он отшвырнул старое корыто, которое я своими руками прислонила к углу. И нашел моего сына.
Он оторвал взгляд от меня, посмотрел на моего трехмесячного сына, и глаза его сузились. Я рухнула на пол, на коленях подползла к нему, готовая пообещать и отдать ему все, что угодно, но тут дверь снова с грохотом распахнулась, и мы оба повернули головы на звук.
Еще один варвар, едва похожий на человека, что-то громко крикнул моему мучителю, потом закричал еще раз, на этот раз более настойчиво, и мародер заколебался.
Через мгновение, показавшееся мне бесконечным, он прошипел какие-то проклятия, отшвырнул меня в сторону и вышел из дома, раздавив по пути наш глиняный кувшин для эля.
Я подползла к своему сыну, схватила его на руки, прижала к себе и сидела так в сгущающейся тьме, пока захватчики не покинули деревню. Я закрыла глаза и пела колыбельные, тихо-тихо, а потом...
— Настасья? Настасья?
Кругом было темно. Я была на полу своего дома — нет, я была на земле. Я лежала на сырой, усыпанной листьями земле и тупо глядела на склонившиеся надо мной лица Ривер, Солиса, Анны и других.
Все они смотрели на меня с тревогой. Несколько мгновений я только моргала и сглатывала, втягивая ноздрями воздух, ища в нем горькие запахи битвы, смерти, горящих домов, крови, зарезанного скота и...
— Настасья? — Ривер была до смерти встревожена.
Воздух вокруг был прекрасен. Чистый. Свежий. Пахнущий лесом.
На меня нахлынули воспоминания о круге — об ощущении счастья, радости, растущей силы... А потом ад вырвался на свободу, и меня отбросило на четыреста лет назад.
— Что с ней такое? — раздался из темноты голос Нелл.
— Ш-шшш, — шикнул кто-то, а Нелл негромко прошипела:
— По-моему, она притворяется.
— Ты знаешь, где ты? — спросил Солис.
Я кивнула и попыталась сесть.
— Нет-нет, лежи, — всполошилась Ривер. — Постарайся всем телом прижаться к земле.