Вечный порт с именем Юность. Трилогия
Шрифт:
А чувства Лехновой были странными, незнакомыми ей ранее. В любое время дня и ночи она догадывалась, что делает Воеводин. В помещении авиаэскадрильи или дома она бросала недоклеенные карты или выключала плитку под кастрюлей ещё не сваренного супа и, наскоро приведя себя в порядок, выскакивала на улицу. И точно – он шел навстречу. Здороваясь, расходились.
В полете ни с того ни с сего у нее портилось настроение; когда она возвращалась на базу, узнавала, что именно в эти часы у Воеводина случалась неприятность.
Иногда среди ночи вскакивала,
Однажды Воеводин, за год высохший и постаревший, решился: «Давай плюнем на условности и будем вместе!» Она ответила коротко: «Нет». Больше ни слова. Не могла «плюнуть» на семью Воеводина, на его четырехлетнюю курносую Таньку и на будущего ребенка, которого уже ждала его жена.
Знала, Воеводин к жене равнодушен, но детей любит и не бросит.
Говорят, что любовь лечится временем. Лехнова ждала. Первым не выдержал Воеводин. Он завербовался и вместе с братом, с семьей уехал в Заполярье. Год ни письма, ни слуха.
Но Лехнова чувствовала, где он.
В одном из ночных полетов это чувство подвело ее, отвлекло от привычной работы и при определении силы ветра штурман Лехнова допустила грубую ошибку: перепутала знаки угла сноса. Самолет ушел с линии маршрута, затерялся в ночи и только усилием наземных радиослужб был выведен на запасной аэродром, долететь до назначенного места не хватило горючего.
За потерю ориентировки ее сняли с борта на три месяца, предложили поработать дежурной по перрону. День в день отбыв наказание, она поехала в Заполярье, в Мурмаши, чтобы видеть Воеводина хотя бы издалека…
– Галина, переходи ко мне… насовсем…
– Сейчас не время, Миша.
– Павел тебя давно мамой-Галей называет.
– Ребенок ты, право. На службе посмотришь – кремень, а дома – дите…
– Давно ведь обещала. Ты чего ждёшь?
– Ждала. Теперь не жду.
– Правда, Галя!
Лехнова вымученно улыбнулась:
– Скоро разберусь. Да не волнуйся так, тебе вредно.
– Ну, хорошо… Накапай мне в ложку чего там положено.
Комаров в ожидании прикрыл желтые веки. Когда она тронула его за руку, приподнялся и, морщась, хлебнул из чайной ложечки горькую смесь. Несколько капель упали, скатились по бороде. Галина Терентьевна знала, почему он всегда скрупулезно выполнял предписание врачей, в определенное время, до минуты точно, принимал лекарства, даже если у него был легкий насморк.
Выпив микстуру, Комаров сказал просительно:
– Оставь меня… ладно? И пригласи Богунца.
– Он еще не вернулся с Черной Брамы.
– Вечером будет?
– Обязательно. – Лехнова пошла к двери.
Комаров погрузился в тяжелое раздумье. Его друзья считали молву о Воеводине с Лехновой сплетней. Так хотелось думать и ему. Ведь как часто чужая рука мечет в женщину камень. Особенно в одинокую.
«Сплетня!» – хотелось думать Комарову о Лехновой, хотелось, чтобы она, глядя в его глаза, отринула нелепый слух, но она сказала: «Так получилось!»
Наташа Луговая застала Лехнову в номере. Хозяйка не удивилась гостье, только в ее светло-янтарных глазах плеснулась растерянность. Она быстро накрыла стол скатертью, на середину поставила электрочайник, воткнув шнур в штепсель, рядом – две чашки с блюдцами и сахарницу. Смущенно развела руками: больше угостить нечем. Все это при взаимном молчании. Даже «здравствуйте» не было произнесено.
Наблюдая за ее ладными, хотя несколько нервозными действиями, Наташа собиралась с мыслями, не зная, как объяснить цель своего прихода.
Наташа прихлебывала с блюдечка горячий, густо заваренный чай с сушеной брусникой. На ободке блюдца ядовито-желтые цветочки, похожие на лютики.. Цвет почему-то беспокоил ее, раздражал. Она не ощущала вкуса чая. Перестала пить и, опуская блюдце, разлила – по скатерти расплылось бурое пятно.
– Что тебя тревожит, девочка?
Наташа густо покраснела, сломала в пальцах печенье.
– Вы не могли и не можете быть одинокой, Галина Терентьевна! Вы же красавица! Вот у Батурина на картинках все женские портреты чем-то на вас похожи, только он любит изображать вас с косами. Один летун сказал: «Столько получает, что можно не работать!»
– Похоже на Антона Богунца.
– Он. Ну и что?
– Лирика, Наташа. Любовь не видит никого и ничего вокруг. Послушать тебя, так это сплошное счастье. Бывает. Но иногда – боль. Ох, какая боль, Наташа. До бреда. До омута…
– Вы замечательная женщина!
– Я была женщиной? – горько воскликнула Лехнова и резко поднялась. Отошла на шаг, примерилась взглядом к дубовому стулу и, схватив его вытянутой рукой за нижнюю часть ножки, попыталась поднять его до уровня груди. – Я была женщиной! – повторила она, и стул выпал из руки, ударившись об пол, повалился на сломанную спинку. – А ты слышала, как я ругаюсь? А ты слышала, что я Ожникову ответила, когда он мне попытался сделать предложение?
– Пусть не лезет!
– Наташка! Милая! Да я ж его матом, и не просто. Не видишь в этом разницы?
Тишина в комнате стояла минуту. Все это время Наташа сидела не двигаясь. Не находила слов.
– На месте Михаила Михайловича я бы на вас женилась, глядя на Лехнову мокрыми глазами, сказала она.
– Так и будет, только попозже.
– А Иван Иванович?
Лехнова не ответила.
Наташа подняла сломанный стул, притулила его к стене. Дверь закрыла тихо.
Динь-бом! Динь-бом! – забился в тревоге колокол, и звук его, как упругая волна, толкнул занавеску…
Колокол пробил трижды по восемь раз. «Рында вызывает экипаж Руссова». Лехнова торопилась к Батурину. Как она и рассчитывала, застала в кабинете кроме хозяина Донскова и Луговую.
– Коньяк пьете?
– Здороваться надо, – улыбаясь, сказал Батурин. – Чаю хочешь?
– Ты уже здесь! – кивнула Лехнова Наташе. – Ох, окрутит она тебя, Николай Петрович! Опять, поди, рисовать чего-нибудь принесла?