Вечный сдвиг. Повести и рассказы
Шрифт:
Да, на растопку надо добавить полчаса как минимум. И на дорогу с работы домой и обратно. А прачечная, а книжный? Что-то много уходит, может урезать на питание?
Господин Гольц поворачивает зеркало стороной один к одному. Морщины у губ, казавшиеся канавами в увеличительном, превращаются в тонкие борозды. Один к одному он выглядит моложе своих лет. С утра. На работе кожа сминается, сажа дня проникает в поры. Вернувшись домой, он первым делом принимает душ и до утра не выходит на улицу. Не потому, что боится простыть, а потому что делать там нечего.
Выходной костюм из мягкого серого твида, пошитый
Он уткнулся носом в штанину, чихнул. Нафталин так и не выветрился. А мы его одеколончиком! Побрызгал и расчихался. Стало быть, не в нафталине дело. Может, само предвкушение новизны щекочет ноздри? Ну и на здоровье тогда, ну и спасибо.
До сих пор, то есть и сейчас, когда он в последний раз осматривает себя в зеркале, время принадлежало ему одному. Теперь он готов разделить его с дамой. Пополам? Нет, к такому дележу он не готов. Но раскошелиться придется. Господин Гольц похлопал себя по левой груди, там, в нагрудном кармане, покоился снимок из брачного журнала. Шесть лет он держал на него подписку, за шесть лет ни одной даме не удалось лечь в прокрустово ложе его фантазий. Или что-то оказывалось избыточным (дети, бывший муж, родинка на внутренней части стопы), или недостающим (среднее медицинское образование, собственный дом и пр.). Но эта фройлен Гутентаг вроде как подходит по всем статьям. Никакая внешность, серая одежда, простые запросы. Такие не воруют время, по карманам не шарят. Но что мы знаем!
Зонт, о котором он с вечера размышлял, брать – не брать, пригодился. Лило как из ведра. Берлин праздновал безвременье воскресного дня. Часы у метро вернули к реальности, а именно к предстоящему свиданию. Как ему преподнести себя? В сжатой форме: столько-то времени получаю, столько-то отдаю, прибавочная стоимость и есть моя выручка.
Кладбище на улице Ошибок сродни нотариальной конторе, где господин Гольц теряет по сорок часов в неделю. Выгородки как каменные плиты, никто ни с кем не разговаривает, и звуки те же, только тут шуршат листья, а там – пакеты с сэндвичами. Могилу матери облепили желтые листья. Приплюсовать уборку на кладбище – как минимум два часа в месяц. А дома? Тоже не учел. Так и все шестнадцать накапает.
Да, даже армия ангелов-хранителей бессильна удержать человека на этом свете, если истекло его время, – думал господин Гольц у могилы матери. Отец его, с длиннющим, как поезд, именем Фридрих-Мария-Карл-Иоханн, пал в польской деревушке. Война – поле казусов, где там подкупишь время! К тому же надо знать польский, знать, каков рейтинг злотых, сколько стоит секунда… Отец пал, мать потеряла дар речи и превратилась в пузатую трехлитровую бутыль с узким горлом. Бутыль со слезами. От одного ее вида леденело сердце. Да будь время даровым, не стал бы он тратиться на разговоры с закупоренной бутылью. Есть занятия поинтересней. Например, заказывать сны. Из обширного меню сновидений на первое выбрать страшный сон, на второе приятный, на десерт, разумеется, сладчайший. Сны в отличие от бодрствования потребляют значительно меньше времени и энергии. Если не просыпаться, можно остаться ребенком. Но, увы, естество наше предназначено к бодрствованию.
Мысль про естество, предназначенное к бодрствованию, настигла его на месте скорби. Даже как-то неловко. Сновиденческие сношения имеют длительный эффект – в штанах все еще тесно. Но несколько привычных движений – и наступает освобождение, полное блаженство… Нужна ли для таких дел фройлен Гутентаг – спросил он плиту в желтых листьях. Ответа не последовало.
Бистро, где он обедал по выходным, находилось на той же улице Ошибок, две минуты ходу от ворот кладбища.
В предбаннике с фотографиями собачек господин Гольц разоблачился, повесил плащ на плечики, поставил зонт в корзину. Судя по одежде и зонтам, народу было немало. Узнает ли он ее? В заведении с горшком и писающим мальчиком он причесался перед зеркалом. В обеденной зале стоял полумрак, столики освещали маленькие свечки, в таких потемках жабу от принцессы не отличишь.
Приглядевшись, он увидел за столиком одинокую фигуру.
Фройлен Гутентаг!
– Так точно, – протянула она ему руку, то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя. Ладонь с растопыренными пальцами висела в воздухе, лак на ногтях вызвал в памяти утреннюю каплю крови. Господин Гольц смешался, фройлен Гутентаг опустила руку, и они сели друг против друга.
– Значится, жениться вздумали? – От резкого движения головы белокурый локон на лбу фройлен Гутентаг переместился и заслонил от господина Гольца ее левый глаз. – Чего пялитесь? Завивалась для вас и щипцы перекалила. А так ношу прямые, байкал-амурише магистраль, – провела она ребром ладони от левого уха к правому виску.
Пока господин Гольц мысленно сверял фотографию с оригиналом, фройлен Гутентаг заказала пиво и чипсы с кетчупом. Но он пригласил ее на полноценный обед – суп со шпинатом, свиная отбивная с картофелем, взбитые сливки с клубникой.
– Вот пиво – это с удовольствием! Прозит! – ударила она кружкой об его кружку. Вышло звонко. – Кушай и ни в чем себе не отказывай, – рассмеялась она. Зубы у нее были гармошкой, на фотографии она улыбалась с закрытым ртом. Но ведь он и не выбирал красавицу. – Ты чего такой мрачный, кладбищем за три версты несет!
Это было неприятно. Но все же господин Гольц решил не менять своих намерений и произнести речь, заготовленную для безмолвной фотографии, явно не для этой Гутентаг.
– Живя с самим собой и для себя, человек воленс-ноленс становится объектом самонаблюдения. Я не жалею на себя времени, я кредитоспособен. На ласках и соитиях не экономлю. В среднем мы спим треть отпущенного нам времени. Сны я оплачиваю наличными, все остальное – кредитной карточкой.
– Если у человека вагон свободного времени, то он, по-вашему, миллионер? – спросила она с явной насмешкой.
– А у кого это вагон свободного времени?
– У меня. Вагон и маленькая тележка!
От волнения господин Гольц проглотил неразжеванный кусок свинины. Дыхание сперло. Он заел его коркой, запил пивом. Еще хуже. Задыхаясь, он бросился в туалет. Вот тебе шпинат и отбивная! После рвоты он еле стоял на ногах. И при этом продолжал думать. Вагон времени – это, пожалуй, слишком. Его надо разгрузить, рассовать по разным банкам, чтобы не вызвать подозрение. А вот на тележку он бы с радостью согласился.