Ведьма

Григорий Квитка-Основьяненко

(Украинская сказка)

Жил-был где-то на Украине, в тихом долочку, в своём домочку, в селе большом и богатом, не хуже самой Решетиловки, парень-друзяка, казак проворный, моторный, жартовливый и работящий; все девчата, бывало, из-под локтя, мимоходом смеючись, на него залицаются; нет без него вечерницы, нет радости на улице, нет и веселья, гульбы на свадьбах; но и работа мало у кого спорилась супротив нашего казака: бывало, что ни занесёт косу, то полкопны наворотит; а раз, помню, стал он москалей, русских, дразнить, как они молотят цепом справа налево, да ещё и через руку, пошалил, говорю, с пол-годинки,

Вот и стали отцы да матери подсылать к нему людей, поговорить с ним: так куда! и слышать не хочет; а бывало, как станут ему говорить: «Слышно, казаче, что ты ручникы побрал», т.е. посватался и сговорился – так он в ответ, насунув шапку смушковую на левое ухо: «Брехаты не цепом махаты; брехнею свит пройдешь, та назад, кажуть, не вернешься», или: «Брехалы твого батька сыны, то й ты з нымы». А как ему на это: «Да мы слышали, казаче, от людей», так он в ответ, махнув рукой: «Абы булы побрязкачи, будуть и послухачи. На здоровье!»

Однако же, долго ли, нет ли вередовал казак наш таким образом, нашёл и он свою зозуленьку, кукушечку: на вечерницах с нею, по улицам за нею; в коршуна ли, в горелки, в гуся – где она, там и он; с нею только и женихался и гадал и жартовал; а бывало, где поймает её, то уже так притовкмачит, что три дня синятины стоят.

«Ладно! – подумали люди, – придёт Аннино зачатие, 9 декабря, так увидим, что увидим. Господи благослови стару бабу на постолы, а молоду на кожанци!»

«Ладно! – ворчали девчата, – он ещё оглянется, да очнётся, коли с этою поведётся. Ангельский голосок, да чёртова думка!» – «Вродыла мама, що не прыйма и яма, – говорили другие девчата, – с этого веселья каково-то будет похмелье; а ей давно место там, где козам рога правят. Это штука!»

Между тем люди говорили, толковали, а казак себе на уме: «Светил бы мне ясный месяц, – думал он, – а звёздочки как себе хотят. На людей не угодишь».

Вот пришла и осень, пришли обе пятенки – 14 и 28 октября: пришло и пущенье, заговенье; идёт филипповка. Лишь только наступило Аннино зачатие, как начали старосты сновать по селу, а к ночи опять домой – кто с ручниками, высватав парню девку, гордо и медленно выступал посреди улицы; а кто с гарбузом, с отказом, крадучись под тыном. Девчата, собравшись в свой кружок, рассказывают, что Гапка, Стеха, Устя просватаны... А за кого? Одна – за Хому Кожуха, другая – за Козулю, третья – за Власа Непейпива... А тут глядь и казак наш побрал ручники, да только совсем не от той девки, с которою женихался, которую товкмачил, а от совсем другой, от бедной, убогой, только что личиком беленька, бровями черненька, а то хоть к старцам, к нищим, идти, то в ту ж пору.

Я сказал уже, что дело было на Украине: пусть же не пеняют на меня, что сказка моя пестра украинскими речами.

Сказку эту прислал мне тоже казак: Грицько Основьяненко, коли знавали его. А что из песни, что из сказки слово не выкидывается, а выкинешь слово, не наверстаешь и тремя.

Это правда истинная, пусть толкуют об этом сколько угодно, но пусть не спорят; а что какой-нибудь дикобраз будет за это ломаться и бодриться, мов шкурат на огне, так мне, с позволения сказать, с ним не детей крестить: вольно жиду свинины цураться, а бусурманину с вином не знаться; люди и пьют и едят, а жид да турок по мне хоть сгинь, хоть высхни!

Итак, дело было на Украине, то есть не то в Полтавской, не то в Черниговской: потому что киевских да харьковских украинцы не очень признают своими: а нашего брата, херсонского да екатеринославского, так уже и в грош не ставят. Ну, даром, я таки придерусь где-нибудь к месту, что хмель к тыну, да отстою своих, а теперь стану сказывать сказку свою. Надо сказать ещё, как ведьма испортила было Ивасю да увела его, а Ивася посадил её в печь – словом, осталось ещё досказать много.

Итак, казак наш откинулся от дивчины, с которою было женихался: покинутая дивчина ославилася; проходит год, и другой, и третий – никто её не берёт, и дожила она до седой косы. Дело в том, что мать этой девки была отъявленная ведьма и что казак наш сам видел, как она, перемахнув чрез тын, в одной рубахе, с распущенными волосами, доила коров на чужом дворе. После этого, кажется, и толковать нечего, и казаку нашему родниться с ведьмою не приходилось. Он плюнул да и отошёл: «Упырь с нею, с католичкою, связывайся, а не я!»

И не прошло году, как ведьма стала учить дочь свою своему нечестивому чаклованью, колдовству; травы с нею собирала, коренья сушила, зелье готовила, кошачьей кровью приправляла; а как умерла, так и передала всю науку свою и ненависть к казаку нашему дочери, которая, слетав на Лысую гору, под Киев, стала ведьмою сполна, как, сами знаете, ведьмы бывают: и с хвостиком, и с чёртовой думкой, и со всеми сатанинскими пакощами.

А вот я уж к одному месту и придрался: не хотите вы, украинцы, признавать киевлян своими, а зачем же ведьмы ваши на поставление летают под самый Киев, на Лысую гору? Что, не правда моя? С москалями и с русскими чертями они, ведьмы, известное дело, не знаются; так к кому же они туда летают? Стало быть, киевляне вам свои.

Дочь перехитрила и перещеголяла в чаклованье мать; а зла, что не привели господь! И что она выгадывала да выкидывала бедному человеку и жене его – так к ночи страшно и рассказывать. Он выстроит себе хату, избу, хозяюшка вымажет её беленько, а обводы обведет жёлтые: а ведьма заберётся туда первая, поднимет стук, шум, крик, галас, реготню, выживет-таки бедняка; все люди крещёные хату далеко обходят, а пуще ночью. Он поставит битую печь, грубку и дымволок на резных грабовых ножках: ведьма влезет в неё, раздует её, разопрёт; строй и клади снова! Он выстроит избу другую, освятит и окропит место и только что покроет её гладенько соломою, ведьма-бестия таки среди белого дня вихрем налетит, солому взобьёт, повысмыкает, латвины потрощит. кроквы поваляет – ну таки дня не пропустит без пакости! Хозяйка обзаведётся коровкой, овцами: ведьма аспидская ночью их выдоит, хоть брось; и молока не дают, да и мясо грешно есть после нечестивых ведьминых рук. В поле хлебец поспеет: ведьма со всего света поскликает товариство своё, пляску такую подымут на ниве, что вытопчут всё, хуже, чем барская псовая охота. Мужик плачет, да и полно. Этого мало: бог благословит чету, обещает им родительской радости; а она, ведьма, анафемская вера, ночью и выкрадет у матери нерождённое дитя, и нырнула с ним в трубу, и была такова; а сама, окаянная, а у самое – отколь ни взялась дочь Оленка: говорит, что подкинули, а чего, чай, на Лысой горе с упырем перевенчалась!

Бедный казак наш через эту бесову ведьму обнищал было совсем; молитвой не отмолится, крестом не открестится – хоть удавись, хоть утопись. Но вот, бог не без милости, казак не без счастья: ведьма наша отправилась на свадьбу какой-то знаменитой ведьме и, как невенчанная девка, ходила в дружках; а как привела ещё байстра, то и бегала с приданками, с обеда на обед, из Киева на Карпаты, оттоле в Конотоп, там на Кавказ, да к свату в Сибирь, да к поселенным хохлам в Кардаиловку, за Урал-реку, да к старшему боярину в Бердичев, да этак пробегала, протаскалася год со днём; а у нашего мужичка, у казака, родился между тем сынок, Ивашко; да такой гарненький, что хоть сейчас его, пришив крылышки, на вербочку! Ведьма, воротившись домой да наведавшись через трубу к казаку – а уже известно, что ведьма дверей растворить не потрудится – как наведалася да узнала, что прогуляла, так со злости и зубами скреготала, и по-собачьи скавучала, и по-волчьи выла – да ба! Ничего не могла сделать. Известно, что дитя до семи лет есть младенец, как ангел святой, и уже никакая ведьма не властна над ним, ниже над татою и ненькою его, над отцом и матерью, ни даже над худобою их, над добром и животинкою. Ведьма решилась терпеть семь лет, а там уже во что бы ни стало отмстить за всё вдвое. Дьявольское отродье дьявольское и думает и гадает.

Казак наш с хозяйкою своею забыли между тем про лиху беду минувшую: баба пряла, ткала, выткала не знать сколько плахт да запасок, красила сама вовну, шерсть, – а работяща была и она, – да выткала с десяток ковров узорчатых, цветистых, с петушками, да с квиточками, с цветками. А мужик пшеницу-арнаутку сеял, собирал да отправлял в Одессу, где заморские купцы, у которых либо денег до черта, либо натура прожорливая, платят 25 и 30 и 40 рублей за четверть; первый год чумаковал он сам, а там уже стал посылать батрака, а там отправлять целые обозы – и разжился с лёгкой руки; обзавёлся и курочкой, и уточкой, и гуской, и посудинкой в доме, и всякими овощами на огороде, а в саду водились и сливы, и груши, и яблоки, а в каморе стояла и вишнёвка, и терновка, и сливянка для добрых приятелей – а что за роскошь, за раздолье эта сливянка да вишнёвка: что твоё французское!