Ведьма

Мишле Жюль

До нас дошло ее показание, данное 27 февраля.

Какая быстрая и полная перемена! Это апология Жирара! Комиссары (удивительно!) не замечают такой резкой перемены! Своеобразное позорное зрелище, представляемое молодой пьяной девушкой, не удивляет их, не побуждает их насторожиться. Ее заставляют заявить, что Жирар никогда не касался ее, что она никогда не испытала ни удовольствия, ни боли, что все испытанное ею было вызвано ее болезнью. Кармелит и ее братья будто заставили ее выдать за реальные факты то, что ей только пригрезилось. Не довольствуясь обелением Жирара, она чернит своих, взваливает на них обвинения, затягивает на их шее петлю.

Что особенно поражает, так это ясность и сжатость

этого показания. В нем чувствуется рука секретаря. Удивительно и то, что, несмотря на удачно выбранный путь, его скоро покинули. Ее допрашивают один только день, 27. Ее не допрашивают ни 28, ни за всю неделю от 1 до 6 марта.

Возможно, что 27 под влиянием вина она могла еще говорить, сказать несколько слов, которые так или иначе были истолкованы против нее. 28 же, когда действие яда достигло своей крайней степени, она находилась, вероятно, или в полной прострации или в таком непристойно безумном состоянии, что ее нельзя было показать. А раз ее мозг был в таком расстройстве, то нетрудно было дать ей другой напиток, о чем она не имела никакого представления и не сохранила никакого воспоминания.

Таким образом объясняется, на мой взгляд, один своеобразный факт, происшедший между 28 февраля и 5 или 6 марта, факт, который нельзя отнести ни к более раннему, ни к более позднему времени. Факт этот настолько отталкивающий, так говорит против бедной Екатерины, что о нем упоминается только в трех строках: ни она, ни ее братья не имели мужества говорить о нем больше. Они вообще умолчали бы об этом факте, если бы братья, привлеченные к судебной ответственности, не поняли, что на карту поставлена их собственная жизнь.

Жирар посетил Екатерину! Еще раз обошелся с ней дерзко и непристойно!

Братья и сестра утверждают, что это случилось после начала разбирательства дела. Между 26 ноября и 26 февраля Жирар был обескуражен, унижен, терпел поражение за поражением в поднятой им против Екатерины войне. Еще менее осмелился он посетить ее после 10 марта, когда она вернулась к себе и покинула монастырь, где он ее держал. Он видел ее именно в те пять дней, когда был еще господином над ней, когда несчастная под влиянием яда была сама не своя.

Если мать Гиоль когда-то отдала в его руки Екатерину, то также могла поступить и ее дочь. Выиграв битву благодаря ее собственному отказу от своих прежних показаний, он отважился прийти к ней в темницу, посмотреть на нее в том состоянии, в которое он ее поверг, в состоянии притупленности или отчаяния, взглянуть на нее, брошенную и небом и землей и – если у нее оставалась еще хоть искра самосознания – терзаемую скорбью при мысли о том, что она своими показаниями убила своих братьев. Она погибла, дело ее было проиграно. Однако начинался другой процесс, процесс над ее братьями и мужественным кармелитом. Может быть, у нее возникла мысль попытаться склонить Жирара, добиться у него обещания, что он не будет их преследовать и – в особенности – что их не подвергнут пытке.

Состояние заключенной было более чем печально, было достойно снисхождения. Она много страдала от связанных с сидячей жизнью недугов. Вследствие конвульсий у нее часто выпадала матка, что доставляло ей мучения.

Что Жирар был не случайным преступником, а извращенным злодеем, лучше всего доказывает то, что во всех ее страданиях он видел только возможность обеспечить свою выгоду. Он был убежден, что если он воспользуется моментом и унизит ее в ее собственных глазах, то она уже никогда больше не поднимется, не обретет мужество взять назад свое отречение от прежних показаний. Он ненавидел ее и, однако, говорил ей с гнусной и развратной шутливостью об этом выпадении матки, имел даже гнусность воспользоваться ее беззащитностью и коснуться ее в этом месте рукой. Ее

брат утверждает это в немногих словах, не вдаваясь в подробности, с чувством глубокого стыда. Спрошенная по этому поводу, она только ответила: «Да». Увы! Ее расстроенный ум лишь медленно приходил в себя. 6 марта предстояла очная ставка, на которой она должна была подтвердить свои показания и безвозвратно погубить своих братьев. Она не могла говорить, задыхалась. Сострадательные комиссары дали ей понять, что рядом приготовлены орудия пытки, объяснили ей, как зубья будут сжимать ей кости, как ее будут пытать кобылой, железными остриями. Она была так слаба физически, что мужество ее покинуло. Она терпеливо стояла перед своим господином, который мог смеяться и торжествовать победу, так как унизил ее не только телесно, но и духовно, сделал убийцей ее братьев.

Ее враги не упустили удобного случая и использовали ее слабость. Немедленно же обратились к парламенту в Эксе и добились, что кармелит и братья Екатерины были обвинены. Процесс их был выделен. После осуждения и наказания Екатерины очередь дошла бы и до них, и их довели бы до крайности.

10 марта ее повели из монастыря урсулинок в Тулон в монастырь Сен-Клер. Жирар был неуверен в ней.

Он добился того, что ее повели окруженную солдатами, словно она – страшный разбойник, грабивший на этой опасной дороге, и что в Сен-Клере ее держали на замке. Монахини были до слез растроганы при виде того, как их бедная больная подходила, еле волоча ноги, под охраной солдат. Все прониклись жалостью к ней. Нашлись два храбрых человека, прокурор Обен и нотариус Кларе, которые составили для нее акт опровержения ее отказа от своих слов, акт страшный, где она упоминает об угрозах комиссаров и игуменьи, в особенности же об отравленном вине, которое ее принудили выпить (10—16 марта 1731 г.).

В то же самое время эти бесстрашные люди составили и послали в Париж, в канцелярию, так называемую апелляцию по поводу злоупотреблений, вскрыв в ней всю неоформленность и преступность процедуры, упорное нарушение закона, дерзким образом допущенное фискалом и гражданским судьей, а также комиссарами.

Канцлер Агессо оказался очень медлительным и слабым. Он не уничтожил грязную процедуру, а передал дело парламенту в Эксе, несмотря на то, что парламент должен был казаться подозрительным после бесчестия, которым покрыли себя оба его члена.

Снова жертва была отдана в руки своих врагов, и из Оллиуля ее повлекли в Экс, все под охраной солдат. На полдороге остановились на ночь в трактире. Ссылаясь на будто бы полученный приказ, бригадир заявил, что ляжет спать в комнате молодой девушки. Точно больная, не способная ходить, могла убежать, выпрыгнув из окна! Отдать ее в руки наших целомудренных солдат! Какая была бы радость, какой смех, если бы она приехала беременная? К счастью, ее мать явилась в момент ее отъезда, последовала за ней, и ее побоялись прогнать ударами прикладов. Она осталась в ее комнате и провела ночь без сна, охраняя свое дитя.

Екатерину отдали под надзор урсулинок Экса, на основании королевского указа. Игуменья заявила, что еще не получила этого приказа. Здесь обнаружилось, насколько женщины, раз они ослеплены страстью, становятся жестоки, перестают быть женщинами. Игуменья продержала ее четыре часа у дверей, на улице, как на выставке. Было достаточно времени пойти за народом, за клевретами иезуитов, добрыми рабочими духовенства, которые должны были гикать и свистать, за детьми, которые в случае надобности должны были ее закидать камнями. Четыре часа провела она у позорного столба! Однако все незаинтересованные прохожие спрашивали, получили ли урсулинки приказ убить девушку. Не трудно представить себе, какими тюремщицами были добрые сестры для больной заключенной.