Ведьмин век
Шрифт:
— Что я должна делать?
— Делать буду я. Мне нужны ее побуждения, ее истинные мотивации; сама она не скажет, пытки отвратительны и часто бесполезны, в душу ей я не залезу, она закрылась наглухо… Я буду отражать ее — в тебе, потому что ты, во-первых, ведьма, а во-вторых, ведьма восприимчивая… Технических деталей не объясню, но ты сейчас — зеркало. Понятно?
Ивга усмехнулась. Ей вспомнилась картинка из учебника физики перископ в разрезе…
— Мы играем в перископ, да?
Он наконец-то откинул капюшон
Лицо было напряженное. Усталое и злое.
…Холодно.
Первым ее ощущением был промозглый холод. Сырость; темные линии, расступающиеся, пропускающие ее сквозь себя. Ни звука, ни прикосновения — расступающиеся стебли. Высокие, втыкающиеся в небо; она бежит через луг, и в руках у нее, в крепко завязанном узелке… живое. Бьющееся. Птица…
Она не захотела смотреть дальше. Силой страха рванулась, будто пловец, отталкивающийся от дна, рванулась наверх, к солнцу…
Солнце. Не теплое, но ослепительно яркое, раздирающее глаза; сухой холмик, без единой травинки, проливающаяся с ее ладоней маслянистая жидкость…
Это не солнце. Это полная луна, круглая и полная, как бочка; покосившееся строение в тени склоненных деревьев. По-прежнему ни звука, их заменяют запахи — сильно пахнет навоз… слабее — гниющее дерево… Чуть слышно пахнет металл — у нее в руках острый нож. Чистое лезвие без труда входит в древесину — странно, что без труда, будто в рыхлую землю… И ладони ее ласкают рукоятку. Странные, непривычные движения…
Рукоятка ножа становится влажной. И теплой.
Звон капель.
Белые тяжелые капли падают в жестяное ведро… В подойник. Ее руки двигаются быстрее; вот что это за движения. Ритмичные вытягивания и сжатия — она доит рукоятку ножа… Доит… По пальцам течет молоко, журчит в подойнике, затекает в рукава…
Пальцы немеют, но она не может остановиться. Она упивается; еще, еще…
Молоко иссякает. Не брызжет струйками, еле капает, с трудом наполняет подойник…
Снова тепло. Снова обильно; теплая жидкость орошает ее руки, но уже не белая, а черная.
Черные капли падают в полный подойник…
Красные капли. Руки становятся липкими.
Страх.
Она не слышит собственного крика.
Ее беззвучный страх имеет запах. Запах железа.
Он снова оставил ее на ночь. Собственно, ему плевать, кто и что о нем подумает. Особенно в свете последнего разговора с его сиятельством герцогом…
Герцог знает много, но, по счастью, не все. С некоторых пор Клавдий ведет двойную бухгалтерию; это стыдно и гадко, но если герцог, а тем более «общественность», узнают подлинные цифры…
Прочитав сводку по провинциям за последние три дня, Клавдий сжал зубы и велел Глюру перепроверить.
Все верно. Шабаши, которые не удается отследить. Массовые инициации, которым не удается воспрепятствовать. И цифры по смертности, которые еще никто не догадался истолковать правильно.
И звонок Федоры. Междугородний звонок из Одницы.
Клавдий стиснул зубы. Нашла
Клавдий почесал подбородок.
Завтра с утра в Вижне собирается Совет Кураторов. Интересно, кто из них почуял запах паленого — вернее, кто до сих пор не почуял… Интересно, кто поднимет голос против Великого Инквизитора, как ведущего пагубную, безответственную, протекционистскую и некультурную игру…
Впрочем, неинтересно. Он и так знает, кто; новый куратор Рянки предан ему, а куратор Одницы Мавин боится его, а куратор Эгре — его старый знакомый… Куратор Бернста был им неоднократно ущемляем. Куратор Корды не так давно был публично унижен — за некоторые явные, с точки зрения Клавдия, оплошности. Куратор Альтицы молод и умен, и он всегда на стороне сильного — пока не придет время возвыситься самому… А самый весомый противник в Совете — куратор Ридны — слишком любит комфорт и город Вижну. И слишком ненавидит ведьм, по-настоящему ненавидит, для него «Да погибнет скверна!» — отнюдь не формальный девиз…
Пахнет паленым. Это в Вижне сгорел оперный театр.
Клавдий усмехнулся. На этот раз герцог не удовлетворился звонком. Он вызвал Великого Инквизитора, намереваясь отшлепать его, как мальчишку; в результате вышла безобразная свара. Герцог поразительно осведомлен; интересно, кто из ближайших сотрудников Клавдия получает деньги в конвертах с государственным гербом.
— Можно?
Ивга стояла в дверях кухни. Он поразился выражению ее лица; под глазами лежали густые, как ночь, синяки. Губы было неопределенного цвета, почти такого же, как бледно-желтая кожа. В лисьих глазах стояла смертельная усталость; Клавдий ощутил одинокий, но болезненный укус так называемой совести.
— Иди сюда. Ты поела?
— Да.
— У тебя ничего не болит?
— Нет.
Он притянул ее к себе. Усадил рядом, на диване.
— Прости. Но у меня нет другого выхода. Сам я не могу. Я же не ведьма…
— Жаль, — сказала она с подобием улыбки.
Он обнял ее за плечи.
Любое прикосновение к той же Федоре отзывалось в нем мучительным напряжением, всплеском плотских желаний; теперь, ощущая под тонким свитерком Ивгины ребра, он испытывал только нежелание разжимать руки. Будто она лисенок. Будто она его сестра или, что вероятнее, дочь.
По мерцающему экрану телевизора беззвучно бегали яркие, нарочито ненастоящие люди.
— Ивга… Я хочу, чтобы ты понимала. Я ведь не орден себе зарабатываю, мне на орден, как ты понимаешь, плевать… На нас надвигается какая-то гадость, и я не знаю, где у нее, у гадости, предел. То ли просто кадровые перестановки на всех уровнях Инквизиции, то ли…
Он замолчал.
Вон она, книжка. На самой верхней полке, корешок из мешковины. События, совершавшиеся четыреста лет назад, кажутся замшелой историей.