Ведьмин вяз
Шрифт:
– Нет, – ответил я с деланой беспечностью, – я не раз об этом думал, но так ни к чему и не пришел.
Мартин благожелательно меня разглядывал, раскачивая пальцем кольцо для полотенец.
– Нет?
Уж не знаю, зачем он переспросил, то ли надеялся, что теперь-то я вспомню, то ли намекал, дескать, ты недоговариваешь и мы это понимаем. Я оказался зажат в тесной ванной, и мне было никак не пробраться мимо неожиданно огромных детективов.
– Нет, – ответил я. – Ничего.
Помедлив, Мартин кивнул.
– Ну что ж, – сказал он. – Наши визитки у вас есть. Да?
– Кажется… – Я смутно припомнил, что они вроде бы оставили мне визитки, когда в первый раз навестили меня в больнице, и обвел взглядом ванную, словно карточки могли телепортироваться в раковину.
– Держите. – Мартин выудил из кармана белую карточку с крупным четким шрифтом и элегантной эмблемой Гарды. – Если вдруг что-то
– Да. Непременно.
6
Гарда Шихана – ирландская полиция.
– Вот и отлично. Будем на связи. А пока отдыхайте. Поешьте, выпейте пива, а вещи еще успеете разобрать. – Потом Аляповатому Костюму: – Ну что, поехали?
Едва детективы ушли, как приехала мама – разумеется, с полными пакетами продуктов (хлеб, молоко и прочее нужное вперемешку со всякой ерундой типа бежевого узловатого корня – оказалось, это имбирь, “на всякий случай”). Надолго она не задержалась и, к счастью, не лезла с предложениями типа “давай я тебе помогу найти плотника починить комод”. Она потихоньку, постепенно привыкала жить на минном поле, на котором я вдруг очутился, и я не знал, то ли радоваться, то ли злиться на нее за то, что она думала, будто это теперь навсегда. Она удержалась от вопроса, справлюсь ли я тут один, и когда обняла меня на прощанье у двери, я постарался не вздрогнуть.
После работы заглянула Мелисса с огромным пахучим пакетом еды из тайского кафе. Она так неудержимо и трогательно ликовала, что я наконец дома, – кружила по гостиной, раскладывая столовые приборы, точно вот-вот взлетит от счастья, поймала какую-то радиостанцию с развеселыми девичьими группами шестидесятых годов, то и дело слала мне воздушные поцелуйчики, – что я тоже приободрился. С той самой ночи у меня пропал аппетит, однако острая жареная говядина с лапшой оказалась вкусной, а Мелисса подробно рассказала мне, как всю прошлую неделю уговаривала мою маму не дарить мне собаку (мои родители обожают Мелиссу, и хоть они, к счастью, не из тех, кто недвусмысленно намекает, когда же свадьба и внуки, но я понимал, что они об этом задумываются).
– Она прямо загорелась, Тоби, дескать, в детстве у тебя не было собаки, потому что у отца аллергия, а теперь самое время, будет тебе защитник и друг, твой отец ей твердил: “Ничего не выйдет, Лили, управляющая компания…” – но она и слушать не желала: “Да плевать на них, Эдмунд, как-нибудь уговорю!” Ты не поверишь, Тоби, – тут Мелисса не выдержала и хихикнула, – единственное, что ее остановило, – ты не захочешь пылесосить и вся квартира будет в собачьей шерсти. А все остальное ее ничуть не смутило! Так вот она, – Мелисса рассмеялась, я тоже, хоть ребра и болели, – решила купить тебе большого такого пуделя, потому что они не линяют, и оставить в квартире. Представляешь, ты вернешься, а тут сюрприз…
Я представил. Входим мы с детективами в квартиру и сталкиваемся нос к носу с пуделем во всем его стриженом великолепии, и от такой картины затрясся в приступе хохота, а вслед за мной и Мелисса. До чего же долгий выдался день.
Однако с течением вечера меня понемногу охватывало раздражение. Мелисса сбросила туфли, забралась с ногами на диван, сонно привалилась ко мне, – в общем, явно не сомневалась, что ночует у меня. Я же и мысли об этом не допускал. Даже думать не хотелось, что случилось бы, если бы в ту ночь она была со мной и я не сумел ее защитить. Я принялся потягиваться, зевать, даже обронил, что наверняка с непривычки не засну, все-таки столько дома не был, а тебе завтра на работу… Мелисса намек поняла и ничуть не обиделась – да, ее тоже в сон клонит, поедет сейчас, а то заснет прямо здесь.
– Тогда до скорого. – Я провел пальцем по ее шее, когда Мелисса наклонилась надеть туфлю.
– Ага, – она обернулась и крепко меня поцеловала, – до скорого.
Я вызвал ей такси со своего телефона, чтобы следить, как иконка автомобиля движется к ее дому, и всякий раз, как та останавливалась или делала странный поворот, у меня перехватывало дыхание. Наконец-то я остался один в квартире, которую считал своей и по какой-то непонятной причине ощущал чужой, у двери валялась сумка с моими вещами, словно я только что вернулся из долгого путешествия и понятия не имел, чем занять вечер, ночь, завтрашний и остальные дни.
Следующие два месяца мне пришлось нелегко. Не могу сказать, что это было худшее время в моей жизни, учитывая все, что стряслось потом, но в тот момент, безусловно, именно так я и думал. Я не находил себе места, меня колбасило, как наркомана в ломке, при этом днем не хотелось выходить из дома: я по-прежнему выглядел задрыгой, по-прежнему хромал, и хотя волосы отросли, так что я наконец постригся ровно, франкенштейновский шрам все равно просвечивал. Я подумывал было выбираться на долгие ночные прогулки, бродить во мраке Болсбриджа на манер призрака Оперы, но и это у меня не получилось. Подростком я возвращался домой пешком в любой час ночи и никогда ничего не боялся; нет, я, безусловно, настораживался, заметив клянчившего мелочь наркомана или подвыпивших парней, которые были явно не прочь затеять драку, но прежде меня не окутывал такой густой миазм беспричинного страха, заставлявшего всюду видеть угрозу, подозревать, что в каждой тени мог прятаться злоумышленник, каждый прохожий мог в любой момент наброситься на меня, каждый водитель – сбить насмерть и переехать мое тело, как это понять и что делать? Так что не успел я отойти и тридцати метров от подъезда, как адреналин ударил меня, точно током, я начал задыхаться, развернулся и припустил домой, насколько позволяла хромота; едва ли квартиру можно было считать безопасным местом, но, по крайней мере, у нее были ощутимые границы, за которыми можно было следить. Больше я не пытался. Часами расхаживал по гостиной, вжав голову в плечи и сунув руки в карманы. До сих пор помню тот жуткий ритм: одной ногой шагнул, другую подтянул, одной ногой шагнул, другую подтянул, с каждым движением в голове вспыхивали воспоминания о той ночи, но остановиться я не мог, мне почему-то казалось, что пока я двигаюсь, никто ко мне не вломится, меня не скрутит судорога, – в общем, по крайней мере, не станет хуже.
Порой я слонялся по комнате, пока из-за краев занавесок не просачивался серенький свет и не просыпались птицы.
Наконец заставлял себя лечь в постель, но, как и следовало ожидать, заснуть не получалось. Пока я валялся в больнице, родители предусмотрительно установили систему сигнализации с мониторингом и тревожной кнопкой (представляю, как мама оглядывает разгромленную квартиру, прижимает ко рту кулачок и мечтает вернуться в прошлое, чтобы меня спасти); я знал, зачем они это сделали, понимал, что это разумно, и тем не менее в глубине души хотел бы, чтобы этого не было. Тревожная кнопка, квадратная штука размером со спичечный коробок, ярко-красная, как медицинский крест, располагалась возле моей кровати, но слишком низко, не дотянуться. Я часами лежал неподвижно и, затаив дыхание, прислушивался, не последует ли за случайным щелчком или скрежетом чего-то еще – услышал? показалось? вдруг сейчас кто-то закричит хрипло, поднимет шум? не нагнуться ли, не нажать ли кнопку, рискуя, что тревога окажется ложной и в случае настоящей опасности меня не примут всерьез, как того мальчика, кричавшего “Волки, волки!”, или же подождать еще десять нестерпимых секунд, и еще десять, и еще десять, но что, если потом окажется слишком поздно и я под градом ударов буду отчаянно тянуться к кнопке, силясь одолеть эти бесконечные дюймы? Кнопка зажила своей жизнью, распухла от символичности, единственный шанс на спасение, пульсировавший красным светом в углу, нажмешь ее слишком рано или слишком поздно – и тебе крышка. Я привык спать на самом краю кровати, рискуя упасть, свесив руку на пол, чтобы пальцы были как можно ближе к кнопке. Раз-другой все же сверзился и проснулся на полу, крича и размахивая руками и ногами.
Сообщения от друзей, кузенов, коллег. “Привет, ну ты как, в ту субботу устраиваем барбекю, придешь?”; “Привет, не хочу тебя доставать, но, пожалуйста, бери трубку, когда звонит моя мама, а то если ты не отвечаешь, она говорит твоим родителям, что ты, наверное, валяешься без сознания на полу”, после чего закативший глаза смайлик, это от Сюзанны. Мемы, гифки, всякая хрень из интернета – от Леона: видимо, предполагалось, что это должно меня развеселить. “Тоби, привет, это Ирина, узнала о случившемся, надеюсь, тебе лучше и мы скоро тебя увидим…” Обычно я ничего не отвечал, сообщения стали приходить реже, и я отчего-то обиделся и принялся жалеть себя. Звонил Ричард, я не взял трубку, и он оставил сообщение – неловкое, деликатное, однако с искренней теплотой: мол, все в порядке, выставка пользуется успехом, крупный коллекционер купил ассамбляж с диваном Шантель, так что ни о чем не волнуйся, главное – поправляйся, а на работу вернешься, когда будешь в состоянии. Сообщения от Шона, от Дека – можно тебя навестить? а завтра? а на выходных? Но я не горел желанием их видеть. Мне нечего было им сказать и не хотелось, чтобы они ушли, окутанные невысказанной жалостью, и, удалившись на достаточное расстояние от моей двери, пробормотали: “Ох нифига ж себе. Он же…” – “Да уж. Бедняга”.