Ведьмины байки
Шрифт:
Стража не торопилась на место свадебных действий, пугливо жалась за дверью, поглядывая на разъяренного Кощея.
Воевода(покашливая-отсмеиваясь). А какая тебе, Кощей, разница? Бери эту, и пошли отсюда. В другой раз ту возьмешь…
Тут мне сразу стало как-то не до смеха. А Кощей протянул руку, не глядя схватил меня повыше локтя и поволок за собой прочь из тронной залы. Покров слетел с моей головы и остался на полу ярким алым пятном.
Началась моя недолгая замужняя жизнь…
II
Прямо за порогом терема батюшкиного стоит возок свадебный, шестерней
Долго ли, коротко ли ехали, глядь, – стоит в чистом поле терем Кощеев, двухрядным частоколом обнесенный. Свистнул Кощей, распахнулись ворота железные, влетела шестерня во просторный двор, и ворота вслед затворились. Вышла на крыльцо старуха древняя, каравай румяный на полотенце вынесла – молодых привечать.
Разглядела меня – каравай хлоп в грязь! Как накинется старуха на Кощея – да полотенцем его по спине, по шее!
– Ты кого привез, черт шебутной, куда глаза твои окаянные глядели?! На таку красу руку поднял, чтоб она у тебя вконец отсохла!
Воевода на выручку Кощею спешит, полотенце изловил и к себе тянет:
– Ты, Прасковья Лукинишна, погоди казнить, сперва накорми-напои, в баньке попарь, спать уложи, опосля и бранись, – у нас и без того день тяжелый выдался.
У бабки и на воеводу брани достало.
– Ишь, заступничек выискался, знаю я тебя – сам небось и подучил! Ой, девонька, а ты ж такая молоденькая, тебе бы еще жить-поживать, ить загубили злыдни лютые…
– Она сама кого хошь загубит… – ворчит Кощей, норовя мимо бабки в терем прошмыгнуть. – Поговори ты с ней, Черномор Горыныч, сил моих больше нет…
И воеводе что-то в руку вложил, серебром блеснуло.
Старуха тут же полотенце выпустила, заохала жалостливо:
– Костюшенька, да ты не приболел, случаем? Не ровен час, ветром по дороге продуло? Пойди приляг, касатик, а я тебе кисельку малинового наварю, с медком летошним покушаешь…
Не успела я опомниться – остались мы на крыльце вдвоем с воеводой, старуха вредная еще и дверь перед нами захлопнула, побежала Костюшеньку своего ненаглядного кисельком отпаивать. Куда я попала?! Мужу на меня глядеть тошно, челяди дела нет, до смерти четыре недели осталось…
А воеводе все веселье.
– Ты, Василиса, на стряпуху нашу с обидой не гляди, она бабка сварливая, да отходчивая. Сейчас чернавку сыщем, она тебя в опочивальню проводит, вещи занесет. Не печалься, все уладится.
Кликнул воевода, прибежала девка рябая, работящая, поклонилась низенько, назвалась Матреной. Вещей-то у меня кот наплакал, только то, что гости перед венчанием в возок положить успели, чтобы в залу с собой не тащить: вазы всенепременно, четыре штуки, клетка золотая – намек чей-то глупый, сапожки, на Марфушу шитые, – две ноги в голенище уместятся, каблучки не подковками – подковами лошадиными подбитые, бусы корундовые в шкатулочке, да из сверточка малого кружева выглядывают.
Пошла я за чернавкой, и воевода следом. Богатую мне опочивальню Кощей выделил, просторную да светлую, кровать под пологом кружевным семью перинами укрыта, на них семь подушек горкой уложено, полстены зеркалом в раме картинной занято, а под ним – столик с притираниями и духами заморскими в пузырьках хрустальных. Пока чернавка вещи носила, воевода, наказ Кощеев выполняя, такой разговор повел:
– А теперь, Василиса Еремеевна, слушай меня внимательно да на косу, в отсутствие уса, мотай. По терему и во дворе ходи свободно, делай что душеньке твоей угодно, челядью командуй смело, гостей принимай, в чем нужда возникнет – наряд там али перстенек какой, – у Кощея попроси, он не откажет, но сама за ворота – ни ногой, и цепочку эту носи не снимая, иначе – смерть. Поняла?
Протянул воевода мне цепочку – звенья серебряные, подвеска изумрудная, в виде черепа обточенная, изнутри огоньком живым подмигивает.
– Поняла, – говорю, – а вы с Кощеем по очереди за воротами с топором караулить будете?
И что я такого смешного оказала? Воеводу пополам согнуло.
– Нет, Прасковью Лукинишну приставим! – наконец отвечает. – Выбрось-ка ты из головы эти глупости, делай, как велено, и никакой беды не приключится.
Застегнула я на шее цепочку, а прежде кольцо обручальное на нее привесила, – все равно с пальца сваливается. Подумаешь, могу даже из терема не выходить, если только за тем дело стало, да вот гложет меня сомнение великое в словах воеводиных…
Что творится между мужем и женой под покровом первой брачной ночи, я не раз слыхивала. Замужние сестры баяли. Накануне свадьбы нянюшка, правда, пыталась мне что-то втолковать касательно тычинок и пестиков, но сама запуталась и, махнув рукой, под конец сказала: «В жисть не поверю, чтобы молодые сами не разобрались!»
Вот и разбираюсь. В гордом одиночестве, на прибранной кровати. Светец едва тлеет, скоро угаснет. Чернавки особой ко мне не приставили, сменить лучину некому. Я сидела на краешке кровати в роскошной кружевной сорочке – свадебный подарок посла некой заграничной державы, с которым батюшка благополучно допился до бессрочных кредитов, – потирала друг о дружку зябнущие пятки и злилась все больше. Мой законный супруг почему-то запаздывал с отдачей первого супружеского долга. Сначала я со страхом прислушивалась к тишине за дверями – пущай только заявится, ужо я ему покажу кузькину мать, чтоб вообще дорогу к моей опочивальне забыл! – потом ожидание начало раздражать. Он там бродит невесть где, а я его ждать должна, очей не смыкая? И спать вроде как-то неприлично, первая брачная ночь все-таки…
Ближе к полуночи я смекнула, что Кощей решил ограничиться взаимозачетом. Мне тут же расхотелось спать. С какой это стати меня, царскую дочь, прекраснейшую из царевен Лукоморья, с первого же дня обделяют прелестями супружеской жизни?! Прелести, конечно, сомнительные, тем паче опосля батюшкиных домыслов касательно моих померших предшественниц, но до чего же обидно!
Я решительно спрыгнула с кровати. Не так велик Кощеев терем, чтобы не сыскала я его опочивальни. Да и луна в окошки слюдяные светит, подсобляет. Ткнулась в одну дверь – гостевая, прибрана чистенько; в другую – воевода на кровати спит, храпит с подвыванием, воров, видать, отпугивает; в третьей оружие по стенам развешано, на полу шкура волчья пасть раззявила. В четвертой комнате сам Кощей сыскался – не иначе сон дурной ему видится: зубами поскрипывает, ворочается во сне, на самый краешек постели переметнулся. Ну погоди ж ты у меня, супруг богоданный!