Ведьмы Плоского мира
Шрифт:
Истерзанные нервы, скука и дурное настроение заставляли атмосферу гудеть, словно перед грозой.
— Ну ладно! Все. С меня хватит! — выкрикнула мать Эскарины. — Церн, возьми Гальту и Эск, проведайте-ка вы матушку… А где Эск?
Два младших брата, затеявшие под столом лишенную всякого энтузиазма драку, подняли головы.
— Она ушла в сад, — сообщил Гальта. — Снова.
— Ну так приведи ее — и отправляйтесь.
— Но там холодно!
— И снег вот-вот пойдет!
— До дома матушки всего одна миля, и дорога расчищена. Кроме того, кому это так не терпелось выскочить на улицу, когда впервые пошел снег? Марш отсюда, и не
Эскарину нашли сидящей в развилке большой яблони. Мальчики недолюбливали это дерево. Прежде всего, оно настолько заросло омелой, что даже зимой выглядело зеленым. Яблоки, которые оно приносило, были мелкими и за одну ночь из кислятины, от которой сводило живот, превращались в переспевшие, прогнившие, гудящие от ос огрызки. Хотя с виду на яблоню было нетрудно залезть, в самый неподходящий момент на ней, как правило, ломались ветки. Церн клятвенно заверял, что как-то раз одна ветка, после того как он залез на яблоню, нарочно вывернулась у него из-под ног. Но дерево терпело Эск, которая обычно шла посидеть на нем, когда была чем-то раздражена или сыта по горло и когда ей хотелось побыть одной. Мальчики интуитивно чувствовали, что неотъемлемое право каждого брата нежно мучить свою младшую сестричку заканчивается у ствола этой яблони. Так что они кинули в Эск снежком. И промахнулись.
— Мы идем проведать старуху Ветровоск.
— Но тебе не обязательно увязываться за нами.
— Потому что из-за тебя нам придется идти медленнее, да и ты наверняка скоро опять разревешься.
Эск бросила на них серьезный взгляд. Она редко плакала, ей всегда казалось, что слезами многого не добьешься.
— Если вы так не хотите брать меня с собой, тогда я пойду, — заявила она.
Среди братьев и сестер подобные вещи сходят за логику.
— О, мы очень хотим, чтобы ты пошла с нами, — быстро откликнулся Гальта.
— Рада слышать, — сказала Эск, спрыгивая на утоптанный снег.
Они прихватили с собой корзинку, в которой лежали копченые колбаски, вареные яйца и — поскольку их мать была не только щедрой, но и расчетливой — большая банка персикового варенья, которое в семье никто не любил. Но каждый год, когда созревали маленькие дикие персики, мама упорно варила его вновь.
Жители Дурного Зада научились уживаться с долгими зимними снегами, и ведущие из деревни дороги были ограждены с обочин досками, чтобы уменьшить заносы и не дать путникам заплутать. Впрочем, если человек жил поблизости, он мог плутать сколько угодно, потому что какой-то невоспетый потомками местный гений, заседавший в деревенском совете несколько поколений назад, выступил с идеей пометить зарубками каждое десятое дерево в лесу в радиусе двух миль от деревни. На это ушли века, и с тех пор каждый мужчина, у которого выдался свободный часок, немедленно отправлялся обновлять зарубки, но зимой, когда в снежном буране человек может заблудиться в нескольких шагах от собственного дома, не одна жизнь была спасена узором из зарубок, нащупанным испытующими пальцами под налипшим снегом.
Когда трое детей свернули с дороги и начали подниматься по тропе к домику ведьмы, который летом утопал в буйно разросшихся кустах малины и странной ведьмовской траве, снова пошел снег.
— Никаких следов, — заметил Церн.
— Кроме лисьих, — поправил Гальта. — Говорят, она умеет превращаться в лисицу. В кого угодно. Даже в птицу. Поэтому всегда знает, что происходит вокруг.
Они с
— Поговаривают, что за Треснувшим пиком живет целая семья, которая умеет оборачиваться волками, — продолжал Гальта (он никогда не отказывался от многообещающей темы, не развив ее до конца), — потому что однажды ночью кто-то подстрелил волка, а на следующий день их тетка хромала, и у нее на ноге была рана от стрелы…
— А я думаю, что люди не могут превращаться в животных, — медленно произнесла Эск.
— И с чего ты это взяла, госпожа Всезнайка?
— Матушка очень большая. Если она обернется лисицей, что станет с теми кусками, которые не поместятся под шкуру?
— Она их просто заколдовывает, и они исчезают, — заявил Церн.
— По-моему, магия действует несколько иначе, — возразила Эск. — Ты не можешь взять и заставить что-то случиться, это как.., как качаются на доске — когда опускается один ее конец, другой обязательно поднимается…
Ее голос постепенно затих.
Братья смерили сестру испытующими взглядами.
— Не могу представить себе матушку качающейся на доске, — заметил Гальта.
Церн хихикнул.
— Да нет, я хотела сказать, каждый раз, когда что-то происходит, должно произойти и что-то другое.., мне так кажется, — неуверенно произнесла Эск, огибая более высокий, чем обычно, сугроб. — Только.., в противоположном направлении.
— Глупости, — перебил ее Гальта. — Вот помнишь, в прошлом году на ярмарку приехал настоящий волшебник? Он еще делал так, что всякая всячина и птицы появлялись из ниоткуда. То есть это просто происходило, он произносил нужные слова, взмахивал руками, и все случалось. Не было там никаких досок.
— Зато были карусели, — вставил Церн. — И такая штука, где надо было бросать одни штуки в другие штуки, чтобы выиграть разные штуки. Ты, Гальта, ни разу не попал.
— И ты тоже, ты еще сказал, что эти штуки специально приклеены к другим штукам, чтобы их нельзя было сбить, а потом сказал…
Разговор убрел куда-то в сторону, словно пара щенков. Эск прислушивалась к нему вполуха. “Я-то понимаю, что хотела сказать, — заверила она себя. — Творить магию легко, нужно только найти место, где все находится в равновесии, и подтолкнуть. Это может кто угодно. Здесь нет ничего магического. Чудные слова и размахивание руками — это просто.., это для…”
Она окончательно запуталась, удивляясь самой себе. Мысль присутствовала в ее сознании, маячила перед самым носом. Только Эск не могла выразить ее словами…
Ужасно, когда находишь в своей голове интересные вещи и не знаешь, что они там делают. Это…
— Шевели ногами, мы так целый день проходим.
Она тряхнула головой и поспешила за братьями.
Домик ведьмы состоял из стольких флигелей и пристроек, что понять, как он выглядел изначально и существовал ли когда-нибудь вообще, было очень трудно. Летом он был окружен грядками, густо заросшими тем, что матушка неопределенно величала “травами”, то есть необычными растениями, волосатыми, переплетающимися и стелющимися по земле, с любопытными цветками, ярко окрашенными плодами и неприятно набухшими стручками. Только матушка знала, для чего они предназначаются, а любой дикий голубь, который с голодухи решал позавтракать “травами”, появлялся из грядок, хихикая про себя и натыкаясь на все подряд (а иногда не появлялся вовсе).