Великая война без ретуши. Записки корпусного врача
Шрифт:
11 ноября. Погода великолепная. Среди офицеров курсирует версия, что прибывшая недавно огромная партия скота в Москву, в значительном количестве подохшая от бескормицы, была из тех, к[ото]рые направлены были великой княгиней Елизав[етой] Федоровной в Румынию для доставки в Германию, но возвратились за объявлением первой войны последней. […]
13 ноября. […] Сдавши две линии окопов на высотах 417 и 419, мы кое-как держимся в каких-то жалких наскоро вырытых ровиках. И поехал бы сам на позиции без боязни «быть посаженным на мушку», да что из того толку?!
Довольствие нижних чинов и лошадей продолжает быть «осадным»; мрут и болеют, но не в такой степени, как ожидалось бы.
За обедом «наштакор» Степанов (так занятый обереганием своего здоровья, что носит по нескольку теплых фуфаек и особый вязанный для беременных набрюшник!..), отметивши весь развал, к[ото]рый мы здесь переживаем, выразился, [что] […]
15 ноября. […] 47-ю дивизию из нашего корпуса перебрасывают в составе всего корпуса, в к[ото]рый
Моего фельдшера, раздразнившего гусей горькой для них правдой, стараются съесть. Мужественно его защищаю, и, ч[то]б[ы] убедить наших карателей, ухитряюсь стать в плоскость их специфической идеологии, а не общечеловеческой — недоступной для них… Попадаются, к счастью, среди штабных из университетской молодежи люди — осмысленные, с к[ото]рыми можно и говорить по злобам дня. Сегодня один полковник из временно отчисленных от командования (Романовский), захлебываясь от удовольствия, рассказывал, как он порол солдатиков, смевших заявлять о недоедании, а затем пропускал их церемониальным маршем под музыку. Уверял, что это самое действенное средство, ч[то]б[ы] солдаты не чувствовали голода и были бы в дисциплине!!
Прибежал ко мне, весь трясясь от страха, мой Лепорелло — Качура, ч[то]б[ы] доложить, что какой-то полковник, увидевший его рубящим дерево на дрова, набросился на него и пригрозил его «сгноить». Полковник этот оказался Романовский же. Увидевши его за обедом, я его спросил, что незаконного совершил мой денщик, ч[то]б[ы] его на будущее время я мог предостеречь от повторения таких же проступков; сей воин мне, улыбаясь, ответил, что это он сделал «так» — солдат-де не мешает почаще подтягивать, и всякое-де прещение их только больше дисциплинирует! Жуть берет, когда представишь себе, что ведь такова идеология не одного этого полковника, а чуть ли не всех наших витязей, к[ото]рые в возможно большем забивании, угнетении и оскорблении личности солдата видят наилучшие средства их воспитания. А с каким сладострастием эти витязи накладывают взыскания на солдат «так» — «здорово живешь»? Из этих же ведь витязей комплектуется весь кадр наших правителей, свои воспитательные навыки продолжающих применять затем и к общественности. Безумие и ужас!
Тяжело мне вести начатую хронику, но в этой ежедневной процедуре я чувствую хоть нек[ото]рую возможность себя облегчить внутренне путем разряжения многого из того, что накапливается на душе; если бы не писал, то, кажется, меня бы разорвало как бомбу… […]
17 ноября. […] Штюрмер [826] привлекает к ответственности за клевету Милюкова, что он в думской речи назвал первого изменником и вором. И не ошибся, несомненно!
Румынской армии, очевидно, уже не существует теперь совсем — в пух и прах ее разметали и разбили германцы. Прибывший с румынского фронта из 145-го запасн[ого] полев[ого] госпиталя на должность старшего врача 288-й Пермской дружины Абрам Модель передал мне сегодня невероятные вещи о полной дезорганизованности, некультурности и негодяйстве наших новых союзников: холерных эпидемиях, уничтожавших целые полки, неслаженности взаимных отношений между нашим командным составом и их, и проч., и пр. Создалось такое положение, что в интересах наших боевых операций против германцев необходимой является предпосылка, чтобы предварительно румыны были изничтожены! Кому союзники служат на пользу, а нам во вред! А помощь нашей воодушевленной было на борьбу с врагом общественности разве не является помехой правительственному механизму?! […]
826
Штюрмер Борис Владимирович (1848–1917) — действительный статский советник (1891), обер-камергер (1916), министр внутренних дел с марта по июль 1915 г., председатель Совета Министров с января по ноябрь 1916 г.
19 ноября. […] Получил письмо от инспектора артиллерии с выражением благодарности за мое к нему внимание по эвакуации. Между прочим, сообщает: «В Киеве встретил несколько офицеров с разных фронтов — везде одно и то же, везде ищут виновных, и к чему это приведет — увидим». Где все виновные — эти максималисты подлости? Слава Богу, что, кажется, многие из зоологических националистов теперь значительно «обэсерились», и едва ли виновных будут искать лишь среди «жидов»! […]
24 ноября. […] Лошадки бедные с голоду объедают оглобли, дышла и плетни. Послал телеграмму в штаб армии, что если так продлится еще неделю, то мы лишимся совсем конского состава. Скоро солдатики будут не в лучшем положении, чем лошади. Начали бездействовать и хлебопекарни за неимением муки. Я про черный день втихомолку собираю остатки белого хлеба от пышного нашего штабного стола…
Получил бумагу с фронта о созыве в корпусе совещания врачей и присылке его заключения по вопросу: можно ли убавить солдатский пек хлеба до двухфунтовой дачи согласно следующего представления интенданта армии Юго-Зап[адного] фронта от 25 октября № 52360: «Последнее время наблюдается расстройство транспортировки припасов, и следствием этого — повсеместный на фронте недостаток продуктов довольствия и жалобы частей на неудовлетворение их требований. В видах успешной ликвидации кризиса облегчением железным дорогам подвоза припасов и требования Ставки предполагается
25 ноября. «Комкор» мне сегодня сообщил [827] , что Бухарест пал!
Об этом только малой штабной публике опасаются пока говорить. Итак, что же? Немцы теперь воспользуются вполне заслуженным ими относительным отдыхом за зиму, а к весне, раздавивши румынский оркестр, со вновь сформированными польскими легионами и освобожденными в тылу новыми силами (вследствие применения общегражданской мобилизации — всеобщей трудовой повинности) грянут миллионными массами на нас. Что мы в состоянии им противопоставить? Полный развал, слякотность, всеобщий упадок духа, большое количество фуражек… […]
827
На основании германской радиотелеграммы. — (Примеч. автора.)
26 ноября. Праздник георгиевских кавалеров. В штабе устроен был по сему случаю обильный ужин с возлиянием; присутствовал «комкор» с супругой — большой юморист, играла музыка, плясали, пели… […]
Возвратившийся из отпуска «наштакор» генерал Степанов рассказывает невероятные вещи о происходящем хаосе в движении по железн[ым] дорогам; позавидовал, говорит он, даже сидящим в вагоне за решетками, коих все-таки охраняют, и безо всякого с их стороны усилия отводят им места, не как прочим пассажирам, завоевывающим свои места с боем. «Только, — выразился он с негодованием, — всю эту сволочь теперь следовало бы прямо пристреливать, ч[то]б[ы] с ними не возиться!» По идеологии сего представителя военной бюрократии с прогнившей совестью и затхло-вонючим миропониманием следовало бы теперь для освобождения помещений и вообще придушить всех обитателей «мертвых домов» — тюрем и острогов!! Подумаешь только — ведь такие дегенераты даже правят Россией!.. […]
ДЕКАБРЬ
[…]
4 декабря. […] В интересах личных самого же Устюгова, моего фельдшера, ожидаю его сегодня на посажение под арест, ч[то]б[ы] насытить комендантскую и К° на него злобу. […]
Дуреха-супруга «комкор» уже завела интриги и распри. Не угодил ей дивизионный врач — почтеннейший Аблов, недостаточно оказавший ей якобы внимания и вежливости; звонит об этом баба всем без разбору направо и налево; пробовал было я ее урезонить, что у Аблова никакой тенденции ее обидеть и оскорбить не было, если в перевязочно-операционной он не подал ей руки, когда она стояла уже при инструментах (так-де требуется нашей наукой!), и если был с ней деловито сух и неразговорчив. Посмотрю, как себя дальше поведет эта ворона в павлиньих перьях. Я ее готов был бы просто трактовать как истеричку — уж больно нагло она врет! — но… но… а вдруг она окажется даже ниже того мнения, к[ото]рое я о ней составил: явится просто пакостницей с преувеличенным самосознанием относительно своего положения, связей, ч[то]б[ы] не мытьем, так катаньем на место Аблова перевести к[ого]-либо из намеченных ей своих протеже? Ведь что же, у нас, в благодатной стране неограниченных (немыслимых) возможностей даже наиневозможного, может случиться и это! При всем пессимизме моем, я все же не потерял способности изумляться и поражаться еще многому по части пакостей, с к[ото]рыми приходится встречаться на жизненном пути [828] . Довольно сумасбродной бабе начальника выразить то или другое отношение, в данном случае — к Аблову, как вся штабная клика воспитанная в холопском сервилизме, отождествляемом в идеологии нашего офицерства со службой, к[а]к один человек с корпоративным единодушием, достойным лучшего применения, выступила в полной готовности залягать этого человека, особенно если он еще врач! Теперь лишь я отдаю себе отчет в том казавшемся мне странным явлении, когда в начале кампании, в бытность мою при 25-м корпусе все его штабное стадо баранов вдруг изменило ко мне приличное отношение… Под конец только, спустя много времени, уже будучи переведенным в штаб 10-й армии, я узнал, где была зарыта собака: Зуев возымел страстное желание на мое место перетянуть моего коллегу (не без его, конечно, происков!) Архангельского! […]
828
Наивен и способен еще болезненно чувствовать и разочаровываться. — (Примеч. автора.)