Великие загадки мира искусства. 100 историй о шедеврах мирового искусства
Шрифт:
Все эти истории старый суфлер Мариинского театра и рассказал Федору Шаляпину: надо же предостеречь молодого певца. Еще добавил, что роль Мельника считается несчастливой не только в опере Даргомыжского, но и драматических спектаклях. На столичных сценах пушкинская «Русалка» практически не идет, ну а в провинции ставится редко – только ради бенефиса какого-либо трагика. Да и то с опаской: говорят, в антрепризе Нижнего Новгорода сразу двое актеров – Андреев-Горский и Петр Семенов, взявшиеся играть Мельника, скоропостижно скончались.
Шаляпин вздохнул – жаль бедолаг. Да только в русалках ли дело? Федор Иванович точно знал: Андреев-Горский с Семеновым глушили водку почем зря. Ну а
Но, впрочем, поостеречься не мешает. Шаляпин стал присматриваться к разным постановкам «Русалок». В одну гастрольную поездку он попал в театр, где оперу Даргомыжского ставил режиссер с новыми веяниями. Сей постановщик велел рабочим сцены во всех операх на мельнице таскать по сцене тяжелые мешки с мукой. Шаляпин возмутился: «Глупость какая! Трагедия разворачивается: героиня в речке топится, ее отец-мельник с ума сходит, а тут мешки с мукой!» – «Но надо же как-нибудь оживить оперу!» – ответил режиссер. Шаляпин обомлел. Хотел поругаться, да вдруг увидел, что вся сцена к тому же усыпана веревками. Федору Ивановичу не по себе стало. Хотел было сострить в адрес новатора: возьми веревку да удавись, может, и тебя кто оживит – да смолчал.
А на другой день узнал кошмарное: новатор-то и впрямь ночью на одной из веревок удавился. Помощник режиссера потом, крестясь, рассказывал: «Выпили мы – обмыли успех. Да, видать, перебрали. Режиссеру нашему голоса женские мерещиться стали. Будто зовут его куда-то… Он веревку-то со сцены поднял да и…»
Видно, не прощают русалки глупых новаторств. Да и то – раз веревка валяется на сцене, должна же она для чего-то сгодиться?..
Одно хорошо – с тех пор на судьбе Федора Ивановича Шаляпина загадочная зарубочка осталась. Никогда он больше не выпивал после спектакля «Русалка». И после «Бориса Годунова», и после «Фауста» с «Мефистофилем» мог поехать в ресторан или на дружескую пирушку, но после «Русалки» – никогда.
Черный рубеж симфонии
Мистическая история о том, как незадолго до смерти Моцарта человек, одетый в черное, заказал ему реквием, известна, наверное, всем. И не важно, что впоследствии выяснилось, что этот «черный человек» – вполне реальный управляющий богатого вельможи. Важно, что Моцарт воспринял его как некоего посланца Судьбы, почувствовав, что пишет СВОЙ реквием. Реквием по себе.
Но мог ли подумать Бетховен, вдохновенно сочинявший в 1823 году свою очередную симфонию – ту самую, что завершается знаменитой вселенской «Одой к радости», – что тоже невольно приближается к мистическому рубежу?
Симфония та стала девятой по счету в творчестве Бетховена. И надо сказать, ограничиваться этим числом композитор не собирался. Ведь через некоторое время он принялся за сочинение очередной – десятой симфонии. Но написать ее не успел. В 1827 году Бетховена не стало.
А годом позже не стало еще одного великого композитора – Франца Шуберта. И незадолго до смерти Шуберт успел завершить свою наиболее масштабную, так называемую «Большую» симфонию, которая в его творчестве оказалась… девятой.
Впрочем, может быть, это – просто любопытное совпадение? Или барьер девятки сработал только в жизни великих композиторов? Ничуть не бывало. Вот, например, современник Бетховена – немецкий композитор Людвиг Шпор, сегодня мало известный, тоже сочинил только девять симфоний.
Но с чего девятка стала роковой для симфонического творчества? И почему этот барьер возник в творчестве Бетховена? Ведь до него симфонии писали десятками. А Йозеф Гайдн, нередко именуемый «отцом симфонии», и вовсе создал свыше ста произведений в этом жанре. Но в XVIII веке, при Гайдне, музыкальные взгляды были совершенно иными. Тогда к «серьезной» музыке однозначно относили лишь музыку церковную. Симфонии же в большинстве случаев рассматривали как музыку легковесную, почти развлекательную. Неудивительно, что они были похожи друг на друга, словно современные эстрадные шлягеры. Во всяком случае, об индивидуальности симфоний в XVIII веке заботились крайне редко. Но начиная с Бетховена все сильно изменилось. Это ему мы обязаны современным представлением о симфонии как о жанре наиболее серьезном и сложном во всей классической музыке. Симфония стала рассматриваться как индивидуально-философское отражение средствами оркестра широчайшей и разнообразнейшей картины окружающего мира. И каждая вновь написанная симфония воспринималась уже как очередной этап его глубочайшего познания. А раз так, то это, наверное, не могло пройти незамеченным и для высших сил, установивших этому процессу познания определенный лимит.
Задумывались ли об этом композиторы романтической эпохи – неизвестно. Одно ясно – интерес к жанру симфонии у них явно упал. Берлиоз, Шуман и Брамс написали по четыре симфонии, Мендельсон – пять. Вплотную к загадочному рубежу подошли только Чайковский (шесть симфоний и программная симфония «Манфред») и основоположник датского симфонизма Нильс Гаде (восемь). Иначе говоря, в мистику композиторы, может, и не верили, но судьбу все-таки старались не искушать. Кроме симфоний есть ведь и другие жанры.
Но нашлись смельчаки, дерзнувшие бросить вызов роковой девятке. Например, крупнейший австрийский симфонист второй половины XIX века Антон Брукнер. Хотя в справочных изданиях обычно указывают, что Брукнер написал одиннадцать (!) симфоний, однако нельзя забывать, что два первых опуса в данном жанре сам композитор рассматривал как просто ученические опыты и полноценными симфониями не считал. Так что последняя его симфония (1896) оказалась девятой. Причем писать ее композитор начал уже тяжелобольным и вполне сознавал, что она может стать роковой. Так и вышло – Брукнер не успел довести сочинение до конца. И что характерно: Брукнер написал на клавире посвящение «Au bon Dieu». Вдумайтесь, умирающий композитор посвящал свою Девятую симфонию самому Господу Богу!
В начале ХХ века на «черный рубеж» вышел австрийский композитор и дирижер Густав Малер. Его Девятая симфония появилась на свет в 1909 году (чувствуете магию девятки?). Малер не боялся никакой черноты, ему уже поздно было бояться – он был неизлечимо болен и мог позволить себе осилить строптивую девятку. Основной мыслью и чувством его симфонии стало само прощание с жизнью. Это было в полной мере трагическое сочинение. Но композитор решил бесстрашно пойти дальше – превзойти мистический рубеж. В последнее лето своей жизни он приступил к созданию Десятой симфонии, близкой и словно вытекающей из музыки Девятой. Но нечто незримое, но непреодолимое стояло на страже «заколдованного рубежа». Малер не успел ее написать, его не стало в 1911 году.
Другие композиторы не отважились приблизиться к опасной черте. Датчанин К. Нильсен написал шесть симфоний, американец Ч. Айвз и финн Я. Сибелиус – по семь. Лишь наш соотечественник А.К. Глазунов в 1910 году начал-таки сочинять свою девятую симфонию. Конечно, нам, россиянам, закон не писан, и мистика – наша родная стихия. Но и Глазунов, споткнувшись как-то ночью и чуть не переломав себе ноги, почуял недоброе и решил отказаться от своего замысла. Так и осталось у него восемь симфоний.
На почтительном расстоянии от цифры 9 остановились и крупнейшие симфонисты второй четверти XX столетия – С. Прокофьев (семь симфоний), П. Хиндемит (шесть), А. Онеггер (пять).