Великий охотник Микас Пупкус
Шрифт:
"Ох, не к добру", — подумал про себя, но Чюпкусу пока ничего не сказал.
Вскоре открылось озерко, затянутое ряской, и пять ясеньков над ним. Стволы у них расщеплены, и в каждый по маленькому волчонку засунуто. У одних хвост, у других — уши, а у кого лапу защемило. Все пищат, скулят, высвободиться пытаются, а старые волки вокруг мечутся, воют, тявкают, защемленные места детенышам лижут. Неподалеку туши овец лежат, шкура с них содрана, но волкам не до свеженины.
"Не иначе браконьеры набезобразничали!" — смекнул я сразу. Подойти побоялся: разорвут меня
Пес понимающе тявкнул и стремглав кинулся в лес. Волки за ним. А я тем временем освободил волчат, отнес в логово, уложил и помчался приятеля выручать. Но ему — как с гуся вода! Носится вокруг болотца, огромными ушами как крыльями хлопает, волков дразнит. Только они начнут настигать, нацелятся схватить его, Чюпкус мигом припадет к земле, и волки кубарем перекатываются через него, а мой пес, не ожидая, пока они очухаются, несется в другую сторону. А уж когда к нему стали прилипать забытые и брошенные охотниками жестянки, консервные банки, штопоры, крышки от бутылок и всякие прочие железки, у волков нервы и вовсе сдали, они поджали хвосты и отступили.
Пошли мы с Чюпкусом домой злые, как хорьки. Волки нас не преследовали. Но не давали мне покоя черные дела браконьера: ведь на такое даже звери дикие не способны.
— Ищи! — приказал я Чюпкусу, подтолкнув его на след двуногого зверя, и свернули мы на просеку. Вскоре след привел к дому истерзанного волками человека. Он лежал еле живой и чуть дышал.
— Плохо? — спросил я.
— Могло быть и хуже, — ответил он.
— А волчатам каково?
— Сосед, только ты никому не говори, — молил он, хватая меня за руки. — Это я на всех беду навлек… Моя вина… Больше никогда так делать не буду.
— Твое счастье, что больной, а то я бы тебе ногу защемил, знал бы, как это сладко. Ну, ничего, выздоровеешь, я тебя, ворюга ты эдакий, кошками затравлю, потому что доброй собаки на тебя жалко! — пообещал я ему и пошел было к двери, вдруг вижу — стоят в углу невиданные охотничьи сапоги из шкуры неведомого зверя. Длинные голенища разукрашены всевозможными железками, застежками, молниями, пуговицами, а подошвы на толстенной рифленой резине.
— Откуда взял? — строго спрашиваю.
— Да был здесь такой господин, — замялся больной.
— Что ему понадобилось?
— Да чучела звериные делал.
— Иностранец?
— Может, и иностранец. Говорит, будто во рту картофелину горячую держит.
— Так это он научил тебя разбойничьему промыслу?
— Не виноват я. Деньги большие сулил.
— Вот что жадность творит. Ты, верно, и собственную шкуру соломой набьешь, если денег побольше посулят, — хлопнул я дверью и пошел по следам чужестранца. Отпечатки рисунчатых подметок ясно виднелись на песке. Следы привели на опушку, где стояла огромная и блестящая тарелка, из нее торчали длинные изогнутые усы, точь-в-точь удочки.
На всякий случай я снял с плеча ружье. Но в это время внутри тарелки что-то затарахтело, завыло, и она с бешеной скоростью поднялась в воздух, обдав меня дымом и гарью. Испуганный, прибежал я к старосте и все как отцу родному выложил. Но он обозвал меня дураком и лжецом.
— От охотника правды, что с комара соку, — староста не верил ни одному моему слову, будто я последний болтун в деревне.
— А сапоги? Откуда же сапоги взялись? — еще пробовал я убеждать, но его занимало совсем иное.
— Хороши сапоги, как на мою ногу шиты, да боюсь, что уездному начальнику они еще лучше придутся… Ну да ладно. А ты не поднимай паники. Паси волков — своим делом занимайся.
Вышел я, будто грязью он в меня кинул, но носа не вешаю.
"Ладно, — думаю. — Пусть не верит. Но если эта тарелка летает и крыльями не машет, — должен же в ней какой-нибудь летчик сидеть. И не просто летчик — браконьер! А если так, значит, он, хоть бы и чужеземец, от пригоршни моей дроби не застрахован. Терпение, Пупкус, чуточку терпения, и он будет в твоих руках: кто раньше намокнет, тот быстрей и обсохнет", — вернулся я на опушку и зорко стал одним глазом за стадом следить, а другим — за небом.
Волки в деревне пока не появлялись. Не разбойничали неделю, другую, но как оправились их волчата, оба старых зверя вихрем ворвались в стадо. И понял я, что с того несчастливого дня пришел конец всем моим веселым юношеским приключениям и забавам, что спор этот, начатый злым человеком, смогут решить только ружья.
Много ночей провел я без сна, много капканов и ловушек ставил, но волки хитрыми оказались, близко не подходили. Им хватало того урока, который они получили от таинственного злодея.
Тогда разыскал я пустую бочку, на всякий случай снес в нее все свои охотничьи принадлежности, проделал смотровую дыру, снаружи обмазал бочку овечьим салом, забрался внутрь и велел односельчанам плотно заколотить днища с обеих сторон, а бочку на опушку снести и оставить.
Послушались люди, так и сделали.
Сижу одну ночь — ничего. Караулю вторую — слышу, кто-то подкрадывается и еще издали принюхивается, воздух втягивает. Молчу, дыхание сдерживаю, глазом к дыре прильнул, высматриваю, что на воле творится. Вокруг темно, как в китовом желудке, а в темноте две пары зеленых огоньков мелькают.
В конце концов из-за облака краешек луны выглянул. И от ее улыбки все осветилось бледным светом — словно через воду смотришь. Пригляделся я и вижу: волки вокруг моей бочки кругами ходят, совещаются, что делать. Чуют зверюги — овцой разит, смекают, что бочка не пустая.
Вожак приблизился, царапнул бочку когтями, куснул зубами, да ничего у него не вышло. Тогда, чтобы убедиться, есть ли что внутри, волк просунул в дырку хвост и стал махать им, да прямо мне по носу.
Изловчился я, ухватил серого за хвост и намотал его на руку. Волк как рванется бежать. Мчится без оглядки и бочку за собой тянет. Я сижу, в хвост вцепился, не отпускаю. Волк хитер, в речку прыгнул, думал, утопит меня и освободится. А мне и горя мало. Бочка плотно пригнана, салом обмазана, дыра хвостом заткнута, плыву как на подводной лодке с мотором в одну волчью силу. Посиживаю, песни распеваю. Рука затекла, так я хвост на другую намотал, а когда обе устали, привязал волчий хвост шпагатом к ружью и ружье поперек дыры укрепил. А сам обедать сел.